она наполняла его жизнь, о том свете, которым дышала его душа. Он был почти
счастлив, отдавшись этой мечте. Козетта, стоя возле него, смотрела на
розовеющие облака.
продолжение Севрской улицы, и ее перерезает под прямым углом бульвар. У
поворота с бульвара на дорогу, в том месте, где они пересекаются, слышался
трудно объяснимый в такое время шум и виднелась неясная громоздкая масса.
Что-то бесформенное, появившееся со стороны бульвара, выбиралось на дорогу.
что-то вздыбленное и колышущееся; это походило на повозку, но нельзя было
понять, с каким она грузом. Смутно были видны лошади, колеса, слышались
крики, хлопали бичи. Постепенно очертания этой массы обрисовывались, хотя
еще тонули во мгле. Действительно, то была повозка, свернувшая с бульвара на
дорогу и направлявшаяся к заставе, у которой сидел Жан Вальжан; другая такая
же повозка следовала за ней, потом третья, четвертая; семь телег появились
одна за другой, голова каждой лошади упиралась в задок ехавшей впереди
повозки. Какие-то силуэты шевелились на этих телегах, поблескивало в
сумерках что-то похожее на обнаженные шашки, слышался лязг, напоминавший
звон цепей, голоса звучали громче, все это двигалось вперед и было таким же
страшным, как то, что возникает лишь в пещере сновидений.
с призрачностью видения; вся эта масса словно побелела; мало-помалу
разгоравшийся день заливал тусклым брезжущим светом это скопище,
одновременно потустороннее и живое,головы силуэтов превратились в лица
мертвецов. А было это вот что.
устройство. Они походили на дроги бочаров; то было нечто вроде длинных
лестниц, положенных на два колеса и переходивших на переднем конце в
оглобли. Каждые дроги или, вернее, каждую лестницу тащили четыре лошади,
запряженные цугом. Лестницы были усеяны странными гроздьями людей. При
слабом свете дня различить этих людей было еще невозможно, но их присутствие
угадывалось. По двадцать четыре человека на каждой повозке, по двенадцати с
каждой стороны, спиной друг к другу, лицом к прохожим, со свесившимися вниз
ногами, - так эти люди совершали свой путь. За спинами у них что-то
позвякивало: то была цепь; на шеях что-то поблескивало: то были железные
ошейники. У каждого отдельный ошейник, но цепь общая; таким образом эти
двадцать четыре человека, если бы им пришлось спуститься с дрог и пойти,
неминуемо составили бы единое членистоногое существо, с цепью вместо
позвоночника, извивающееся по земле почти так же, как сороконожка. На
передке и на задке каждой повозки стояло два человека с ружьями; каждый
придерживал ногами конец цепи. Ошейники были квадратные. Седьмая повозка,
четырехколесная поместительная фура с дощатыми стенками, но без верха, была
запряжена шестью лошадьми; в ней гремела куча железных котелков, чугунов,
жаровен и цепей, и лежали, вытянувшись во весь рост, связанные люди, с виду
больные. Эта фура, сквозная со всех сторон, была снабжена разбитыми
решетками, которые казались отслужившими свой срок орудиями старинного
позорного наказания.
гнусного вида конвойные в складывающихся треуголках, как у солдат
Директории, грязные, рваные, омерзительные, наряженные в серо-голубые и
изодранные в клочья мундиры инвалидов и панталоны факельщиков, с красными
эполетами, желтыми перевязями, с тесаками, ружьями и палками, - настоящие
обозные солдаты. В этих сбирах приниженность попрошаек сочеталась с
властностью палачей. Тот, кто, по видимому, был их начальником, держал в
руке бич почтаря. Эти подробности, стушеванные сумерками, все яснее
вырисовывались в свете наступавшего дня. В голове и в хвосте шествия
торжественно выступали конные жандармы, с саблями наголо.
заставы, последняя только еще съезжала с бульвара.
неизвестно откуда и собравшаяся в мгновение ока, как это часто бывает в
Париже. В ближних улочках слышались голоса людей, окликающих друг друга, и
стук сабо огородников, бежавших взглянуть на зрелище.
утреннего холода. Все были в холщовых штанах и в деревянных башмаках на босу
ногу. А в остальном их одежда являла собой причуды нищеты. Она была
отвратительно несуразна; нет ничего более мрачного, чем шутовское рубище.
Шляпы с проломанным дном, клеенчатые фуражки, ужасные шерстяные колпаки и,
рядом с блузой, черный фрак с продранными локтями; на некоторых были женские
шляпы, на других - плетушки; виднелись волосатые груди; сквозь прорехи в
одежде можно было различить татуировку: храмы любви, пылающие сердца, амуры,
а рядом лишаи и нездоровые красные пятна. Двое или трое привязали к
перекладинам дрог свисавший наподобие стремени соломенный жгут, который
служил опорой их ногам. Один из них держал в руке нечто похожее на черный
камень и, поднося его ко рту, казалось, вгрызался в него: это был хлеб.
Глаза у всех были сухие, потухшие или светившиеся недобрым светом. Конвойные
ругались; люди в цепях не издавали ни звука; время от времени слышался удар
палкой по голове или по спине; некоторые зевали; их лохмотья внушали ужас;
ноги болтались, плечи колыхались; головы сталкивались, цепи звенели, глаза
дико сверкали, руки сжимались в кулаки или неподвижно висели, как у
мертвецов; позади обоза заливались смехом ребятишки.
Можно было ожидать что не сегодня -завтра разразится ливень, потом еще и
еще, что рваная одежонка промокнет насквозь, что, вымокнув, эти люди не
обсохнут, озябнув, не согреются, что их мокрые холщовые штаны прилипнут к
телу, в башмаки нальется вода, что удары бича не помешают их зубам стучать,
цепь по-прежнему будет держать их за шею, ноги по-прежнему будут висеть; и
нельзя было не содрогнуться, глядя на этих людей, связанных, беспомощных,
под холодными осенними тучами и, подобно деревьям и камням, отданных на волю
дождя, студеного ветра, всех неистовств непогоды.
лежавших на седьмой телеге, точно мешки с мусором.
воспламенил все эти страшные головы. Языки развязались, полился бурный поток
насмешек, проклятий и песенок. Широкая горизонтальная струя света разрезала
надвое всю эту вереницу повозок, озарив головы и туловища, оставив ноги и
колеса в темноте. На лицах проступили мысли; это мгновение было ужасно - то
демоны глянули из-под упавших масок, то обнажили себя свирепые души. Даже
освещенное, это сборище оставалось темным. Некоторые, развеселившись,
вставили в рот трубочки от перьев и выдували на толпу насекомых, стараясь
попасть в женщин. Заря, наводя черные тени, подчеркивала жалкие профили; все
были изуродованы нищетой; это было настолько чудовищно, что, казалось,
солнечный свет потускнел, превратившись в мерцающий отблеск молнии. Повозка,
открывавшая поезд, затянула во всю мочь и загнусавила с дикой игривостью
попурри из пользовавшейся в то время известностью Весталки Дезожье; деревья
уныло шелестели листьями; в боковой аллее буржуа слушали с идиотским
блаженством эти шуточки, исполняемые призраками.
бедствия. Там можно было увидеть лицевой угол всех животных; там были
старики, юноши, голые черепа, седые бороды, чудовищная циничность, угрюмая
покорность, дикие оскалы, нелепые позы, свиные рыла под фуражками, подобия
девичьих головок с выпущенными на виски завитками, детские и потому страшные
лица, тощие лики скелетов, которым не хватало только смерти. На первой
телеге сидел негр, в прошлом, быть может, невольник, который мог сравнить
свои прежние цепи с настоящими. Страшный уравнитель низов, позор, тронул все
лица; на этой ступени падения, в последних глубинах общественного дна,
испытали они последнее свое превращение: невежество, перешедшее в тупость, и
разумение, перешедшее в отчаяние. Тут не из кого было выбирать: эти люди
представляли собой как бы самые сливки грязи. Было ясно, что случайный
распорядитель гнусной процессии не распределял их по группам. Эти существа
были связаны и соединены наудачу, вероятно, по произволу алфавита, и, как
попало, погружены на повозки. Однако ужасы, собранные вместе, в конце концов
выявляют свою равнодействующую; всякое объединение несчастных дает некий
итог; каждая цепь имела общую душу, каждая телега - свое лицо. Рядом с той,
которая пела, была другая, на которой вопили; на третьей выпрашивали
милостыню; на одной скрежетали зубами; на следующей стращали прохожих; на
шестой богохульствовали; последняя была нема, как могила. Данте решил бы,
что он видит семь кругов ада в движении.
на ужасной огненной колеснице Апокалипсиса, а, что еще страшнее, на позорных
тюремных повозках.
обнаруживал намерение поворошить ею эту кучу человеческого отребья. Какая-то
старуха в толпе показывала на них пальцем мальчику лет пяти и приговаривала:
"Это тебе урок, негодник!"
охраны, щелкнул бичом, и по этому знаку ужасающие палочные удары, глухие и
слепые, подобно граду, обрушились на семь повозок; люди рычали, бесновались,
и это удвоило веселье уличных мальчишек, налетевших на этот гнойник, подобно
рою мух.
непроницаемое стекло, заменяющее зрачок у некоторых несчастных, не
отражающее действительности, но словно горящее отсветами ужасов и катастроф.
Он не замечал открывшегося перед ним зрелища; его взору предстало страшное
видение. Он хотел встать, бежать, исчезнуть, - и не мог двинуть пальцем.
Иногда увиденное овладевает вами и как бы вцепляется в вас. Он застыл,