иной. Докучала ему крепко все та же болотная змея, угнездившаяся под мышкой,
он ее выбрасывал за хвост из-под одежды, топтал, вроде бы изодрал гада на
куски, но куски те снова соединялись, снова змея заползала под мышку,
свертывалась в холодный комок, шипела там, пыталась кусаться. Финифатьев
устал бороться с гадом, пластая на себе гимнастерку, высказывался: "Не-эт,
товаришшы! Мы тоже конституцию страны социализма изучали, тоже равенство
понимам -- и никаких!.. Алевтина Андреевна! Не слышу я тебя. Не слышу. Ты
продуй трубку-то, продуй..."
последних пределах высоты, лапотники неистово пахали клок земли, над которым
развалилось, сгорело, погибло большинство машин прославленной воздушной
дивизии Люфтваффе, стиравшей с земли древние европейские города, порты,
станции, колонны танков, машин, сотни эшелонов, тучи беженцев и устало
бредущих иль по окопам залегших полков.
землей, где и земли-то, как таковой, нет, рыжая ржавчина, перемешанная с
серым песком, обнажающим под собой глину, цветом напоминающую дохлую,
кое-как на морозе ободранную сталинградскую конину, именно над этим клочком
земли расколошматили, расстреляли, поистребили неустрашимую дивизию.
тянущими моторами, ходили и ходили над берегом, соря бомбами, втыкая в его
кромки пули из крупнокалиберных пулеметов, готовые лапами цапать, корпусами
давить все, что еще шевелится там, внизу, в туче рыжей пыли. На выходе из
пике, когда черный дым из надсаженных моторов густо тащился за машинами, на
них набрасывались истребители, рассекая порой частыми очередями самолет
напополам, или гонялись за лапотниками, понужая его в хвост и в гриву. А
выше и дальше лопаются взрывы зениток.
ледоходом, размытая высокой водой, была бомбами отсечена от материка или,
как уголочек уже начатого желтого пирога, отрезана, употреблена, лучше
по-шороховски -- схавана воздушными едоками. Весь яр вроде бы приподнялся и
со вздохом осел, накренился, отпихнул от себя прибрежный песок. И когда
земля, точно распущенная хулиганами подушка, исторглась мягким, сыпучим
нутром, осела на выступ, придавила собою, успокоила людей в непробудной
тьме, они и вскрикнуть не успели. В голове Финифатьева, наглухо укрытой
одеялом, промелькнуло: "А шчо же это было? Жизнь? Сон?" -- и все мысли его
на этом месте остановились, даже последний вздох раздавило в груди. Петька
Мусиков, игравший в детстве с маньдомскими шпанятами в игру, которую только
маньдомские ребята могли и придумать: во время спуска штабелей в реку бегать
вверх по рассыпающимся бревнам, -- ринулся Петька Мусиков встречь
бревносвалу, выскочить норовил на грохот, но его сбивало и сбивало бревнами
и, наконец, ослабнув, он поплыл, покатился. В борьбе за себя он совершил
ошибку, а какую -- уяснить не успел. Под катящимися, грохочущими бревнами
хрустели его кости, смялось в земле и смешалось с землею, растеклось,
размичкалось его худое, с детства замороченное тело.
дыре, сделавшейся сразу тесной и душной, истошно крича, пытались руками
упереться, отбросить наседающую со всех сторон, молниями разрываемую землю.
Но их все крепче, плотнее, сдавливало и, наконец, утащило, смяло, рассыпало,
и тела, и крики их, и движения, как и сотен других людей, спасавшихся в
земляных норках.
долго катились комья и комочки земли, мелькая чубчиками седых трав,
обломками сохлого бурьяна. Попав в воду, комья делали еще один-два подскока
и, намокнув, утихали, пузыря вокруг себя желтую муть. От каждого комка
растягивало по воде, с каждым днем делающейся прозрачней и холодной, желтую
полоску, подле берега кружило нарядный, горелый лист, пух осенних бурьянов,
мусор кружило, из рыхло оседающего яра с комками вместе выкатило безумно
хохочущее, барахтающееся в земле что-то. Раскопавшийся из гиблых недр
лохматый человек плевался, плевался и запел; "Па-яа-лю-би-ыл ж-жа я и-ие,
па-а-я-лю-у-уби-ы-ыл горячо-о-о, а она на любоф не ответила ниче..."
блажил при этом на весь белый свет: "А-а-а, живо-во-о-о-ой!
Распрот-твою-твою-твою мать, в пе-печо-о-онки, в селеззе-о-онки,
ж-жи-ы-ы-во-о-ой!"
ними, вертясь шало, словно бы балуясь на свету зари, плюющие огнем
истребители. Завалившись беспомощно на спину, по-собачьи, выставив лапы,
обреченно падал и горел один, другой бомбовоз, и единственный белый цветочек
парашюта расцвел на сером, почти уже темном небе, но и его смахнули с
жиденько желтеющего лоскутка зари.
мысок, намытый Черевинкой, осадило яр, разлетелись в разные стороны
самолеты, сделалось на берегу и в небе просторней, свету и пространства
прибавилось.
что сержант Финифатьев Павел Терентьевич пропал без вести на полях сражений.
И Алевтина Андреевна, изработавшая и силу, и тело, прибьет четвертую красную
звездочку на угол своей избы -- по северному обычаю отмечая память
вылетевших из этого гнезда на войну защитников отечества. Может, год, может,
десять лет спустя -- дни и годы сольются у русской вдовы воедино, пойдут
унылой чередою, станут одинакового цвета -- покорная вдова повяжет вместо
черного белый платок и подастся в избу Вуколихи, обставленной богатым
иконостасом с круглосуточно горящей перед ним лампадой, заправленной
соляркой, -- молиться по убиенным и страждущим. Она встретит здесь женщин,
которые были вроде бы уже старыми еще тогда, когда они с Павлом играли в
счастливую любовную игру -- время поравняло всех женщин, они сделались
одинаково белы волосом, воздушны телом, тихи голосом.
рассказывали друг дружке о своих детях, братьях и мужьях, прося Господа дать
павшим на поле брани место на небе поудобнее -- уж больно худо им было на
земле, так пущай хоть на небе отдохнут.
добрыми, хозяйственными, жен своих и родителей почитавшими, детей без ума
любившими, власть и Бога не гневившими. Никто из них не колотил жен, не
пропивал получки, не крушил окон у себя и у соседей, не заглядывался на
молодух.
счастливо отделавшийся от войны по причине бельма, накрыл однажды
собравшихся у Вуколихи старушек. Но бабы страсть какие увертливые сделались
за годы, прожитые под лукавой, воровской властью, вывернулись из сложного
положения, выставив Веньке поллитру, он за это выбросил из мерзлого куля на
пол брюхатую, икряную щуку.
требовалось, прижимал он старушек, сулясь разоблачить их секту в газетке,
предать их суду общественности, прикрыть гнездо, сеющее вреднеющую
идеологию, идущую вразрез с научным атеизмом и постановлениями партии.
Старушки, как и весь русский народ, боялись партии и раскошеливались.
Андреевны, не истребляя, однако, в ней вовсе загустелую тоску, теперь уж
вечную -- догадывалась она. Алевтина Андреевна носила ту тоску в себе, как
зародыш ребенка, которым не разродиться, который уйдет с нею в могилу. По
праздникам Алевтина Андреевна доставала из сундука завернутую в расшитый
рушник тетрадочку -- бумага истлела и ломалась, но надпись на корке: "Али на
память от любящего доброжелателя" -- еще угадывалась. Ничего без очков в
тетрадке не видя, никаких букв не различая, Алевтина Андреевна все же
вспоминала кое-что из написанного и от себя кое-что добавляла.
перед переправою его писал, где -- сердце ей подсказывало -- и погинул. Слов
"без вести пропавший" она не понимала, да и не мог такой человек, как Павел
Терентьевич, взять да и пропасть куда-то, безо всякой вести. Пытаясь
представить тот берег реки, землю ту далекую, глядя на белые снеги, текущие
с неба -- небо-то везде одно, Алевтина Андреевна, сидя подле окна с
веретеном или упочинкой, раскачиваясь безлистой лесиной или едучи в санях за
дровами, за сеном, за всякой другой кладью, творила складную молитву:
прикрой глазки мил дружку..."
боеспособный, перебросившийся на плацдарм через островок и мелкую протоку,
первоначально имел успех и начал, хотя и вразброс, путано, продвигаться
вперед, где с боем, где втихую, как группа Щуся, занимать один за другим
овраги, пока не достиг противотанкового рва, с какой неизвестно целью иль
хитростью здесь вырытого, поскольку танкам на этом берегу ни дыхнуть, ни
пукнуть. За рвом начинались картофельные и кукурузные поля, садики с
обсыпавшимися от стрельбы яблоками. Вот уже выхватило светлыми вспышками
ракет крышку клуни на окраине села Великие Криницы, теребнуло взрывами,
подбросило клочья соломы, крыша клуни сразу в нескольких местах закурилась
белыми дымками, невдолге и вспыхнула.
кромке берега и добивающие ранее переправившиеся взвод, роты,
забеспокоились, загомонили и вдруг кинулись в темноту, сорвали в бега почти
всю береговую оборону. В противотанковом рву, выкопанном в версте от берега,
Афанасьев Роман
Афанасьев Роман
Мичурин Артем
Панов Вадим
Контровский Владимир
Шилова Юлия