Селезнев, старый хирург с длинными казацкими усами. Круглолицые, румяные
женщины, под которыми слишком хрупкими кажутся велосипеды, то и дело
попадаются нам навстречу. Высокие распятия на въездах в маленькие чистые
города. На улицах Паневежиса молодые ксендзы в изящных сутанах, в начищенных
черных ботинках, улыбающиеся, окруженные нарядными дамами. Селезнев серьезно
утверждает, что это "интересантки" и что так называются женщины, которых
ксендзы готовят к религиозному испытанию. Чужой мир, где очень странными,
должно быть, кажутся запыленные, усталые люди в автобусе, несомненно
штатские, впервые надевшие военную форму. Пенициллин - с нами, и время от
времени Селезнев поглядывает на него как на живое существо - неуверенно, но
с надеждой.
ПРИХОДИТСЯ ТОРОПИТЬСЯ
замке, был переполнен, и я сразу же стала помогать товарищам: просматривать
истории болезней и отбирать среди них те, на которых стоял наш сигнальный
"пенициллиновый" знак. Меня вызвали в палату - случай был интересный:
лейтенант, у которого осколком поранило палец, заболел столбняком, и теперь
каждые три часа ему вводили пенициллин почти без всякой надежды на спасение.
выбрасывают в стороны то руки, то ноги, перекошенное лицо мелко дрожит и
вдруг начинает мучительно гримасничать и кривляться. От человека остаются
только глаза - усталые, застывающие, молящие о спасении.
сигнальные карты. Только что привезли новую партию раненых, машина с ревом
ворвалась во двор, и слышно было, как глухо чавкала под колесами грязь.
Невзорвавшаяся бомба лежала недалеко от крыльца. Разворачиваться было
неудобно, и шофер ругал эту бомбу, и дождь, зарядивший с утра, и каких-то
бандитов, обстрелявших под самым Шиловом санитарные машины.
чтобы вернуться к себе, к этому закутку, отгороженному от большого, с узкими
окнами каменного зала. "Летучая мышь" освещала маленький колченогий стол, на
котором я листала истории болезни. Одна из них, ничем не отличавшаяся от
прочих, была в моих руках, и я, еще не совсем проснувшись, смотрела на нее,
ничего не понимая. Фамилия раненого была Репнин, имя - Данила Степаныч.
Ничего особенного не было в этом совпадении. Но так же, как Репнин, он был
майором танковых войск.
заросший редкими деревцами. Санитары несли раненого по дощечкам, проложенным
от грузовика к сараю, в котором был устроен приемный покой. Времянка жарко
топилась в сарае, и молодая женщина - врач, сопровождавший раненых - сушила
шинель над огнем. Я показала ей историю болезни: она сказала, что да,
помнит, это из разбившихся, и что его еще привезут, если станет спокойнее на
дороге.
пятнадцать погибли, все офицеры. Вы из группы Кипарского? - вдруг спросила
она с любопытством.
повезешь. Говорят, какие-то бандиты засели, немцев-то здесь уже нет. Ну и
пришлось повернуть! А истории болезней я захватила с собой.
тянувшийся час, потому что с тех пор, как я поняла, что должна, не теряя ни
одной минуты, ехать к Репнину, все стало происходить в тысячу раз медленнее,
чем прежде. Медленно делал что-то с машиной шофер на дворе, ушла за
инструментами и тысячу лет не возвращалась сестра. Среди только что
привезенных раненых нашелся офицер, летевший вместе с Данилой Степанычем,
меня провели к нему, и он долго рассказывал о том, как произошла катастрофа.
Земля рядом, и, вы не поверите, вижу, как по травинке букашка ползет. Поднял
голову, - самолет горит, людей выбросило, только один, вижу, идет весь в
крови. Я ему кричу: Репнин, ложись! Не слышит. Я снова: ложись, я тебе
говорю! Послушался, лег... Притащили нас потом в избу и давай, представьте
себе, обливать прямо из шлангов. Боль невыносимая, все ругаются, стонут,
грозят. Сосчитал я людей, - нет Репнина. Спросил у доктора, он вынул из
кармана ордена, партбилет и положил на стол, так бережно, осторожно. Ну,
думаю, все. И вдруг вижу - несут.
обошлось для него, и не замечая, что мне тяжело его слушать.
выходившими в старый яблоневый сад. "Белегт" (занято) было написано на
двери; женщина в подоткнутой юбке, стоя на крыльце, старательно смывала
мокрой тряпкой острые буквы, и я вспомнила, что на всех домах, мимо которых
мы проезжали, было написано "Белегт", "Белегт". Должно быть, немцы недавно
ушли из этой деревни.
торчащими ветвями. Водитель сказал: "Кажется, здесь", и толстый военврач
выбежал на крыльцо и вытянулся, приняв меня за начальство.
Степаныча глазами, остановилась у порога. Он полусидел, откинувшись на
подушку, бледный, с забинтованной головой и не очень удивился, увидев меня,
хотя и узнал с первого взгляда.
заходил к вам в Москве?
быть, это не вы?
кажется, худо? Гоняется костлявая и, кажется, догнала.
Данилой Степанычем жужжали блестящие черные мухи. Я прогнала их, но они
снова вернулись.
отвернулся, хотя ему хотелось - я это видела - поговорить со мной.
виноватым - не перед вами, конечно, а перед Машей. Но я, честное слово, не
виноват. Если бы это зависело от меня, я бы ни за что не разбился. Тем более
что это мне и не положено, Ведь я как-никак танкист, а не летчик.
и встала, чтобы поговорить с врачом.
в машину - не санитарную, а обыкновенную грузовую, покрытую натянутым на
каркас полотном, в котором было слюдяное окошко. И потом, когда мы выехали и
машину стало подбрасывать на неровных, уложенных из хвороста гатях, он
молчал и только крепко сжимал мою руку.
не подумала, что он бредит.
- не встречу ли снова?
что-нибудь.
санпоезд, и говорила, говорила без конца, - лишь бы он слушал меня, лишь бы
не искажалось от боли белое, в наступившем полумраке, лицо.
наступил вечер, хотя трудно было представить, что стемнело так быстро.
Наверное, я задремала, потому что равномерный грохот мотора превратился в
шум воды, которая свивалась в закипающие белые бревна и катила их на скалы
одно за другим. Это была Анзерка, Крутицкий порог, и Андрей, расстроенный,
усталый, шел по высокому берегу, а я бежала за ним. "Андрей, подожди!" Но он
уходил, не оборачиваясь, опустив голову, по каменистой тропинке, к варницам,