Чтение 146–й страницы книги ~Вокруг Иосифа Бродского~

О, их было столько!

[Волков:]

Вы их меняли?

[Бродский:]

Да, как перчатки.

[Волков:]

А почему?

[Бродский:]

Отчасти потому, что я жил то с отцом, то с матерью. Больше с
матерью, конечно. Я сейчас уже путаюсь во всех этих номерах, но сначала
я учился в школе, если не ошибаюсь, номер 203, бывшей "Петершуле". До
революции это было немецкое училище. И в числе воспитанников были
многие довольно-таки замечательные люди. Но в наше время это была
обыкновенная советская школа. После четвертого класса почему-то
оказалось, что мне оттуда надо уходить -- какое-то серафическое
перераспределение, связанное с тем, что я оказался принадлежащим к
другому микрорайону. И я перешел в 196 школу на Моховой. Там опять
что-то произошло, я уже не помню что, и после трех классов пришлось мне
перейти в 181 школу. Там я проучился год, это седьмой класс был. К
сожалению, я остался на второй год. И, оставшись на второй год, мне
было как-то солоно ходить в ту же самую школу. Поэтому я попросил
родителей перевести меня в школу по месту жительства отца, на Обводном
канале. Тут для меня настали замечательные времена, потому что в этой
школе был совершенно другой контингент -- действительно рабочий класс,
дети рабочих.

[Волков:]

Вы почувствовали себя среди своих?

[Бродский:]

Да, ощущение было совершенно другое. Потому что мне опротивела эта
полуинтеллигентная шпана. Не то чтобы у меня тогда были какие-то
классовые чувства, но в этой новой школе все было просто. А после
седьмого класса я попытался поступить во Второе Балтийское училище, где
готовили подводников. Это потому, что папаша был во флоте, и я, как
всякий пацан, чрезвычайно торчал от всех этих вещей -- знаете?

[Волков:]

Погоны, кителя, кортики?

[Бродский:]

Вот-вот! Вообще у меня по отношению к морскому флоту довольно
замечательные чувства. Уж не знаю, откуда они взялись, но тут и
детство, и отец, и родной город. Тут уж ничего не поделаешь! Как
вспомню Военно-морской музей, андреевский флаг -- голубой крест на
белом полотнище... Лучшего флага на свете вообще нет! Это я уже теперь
точно говорю! Но ничего из этой моей попытки, к сожалению, не вышло.

[Волков:]

А что помешало?

[Бродский:]

Национальность, пятый пункт. Я сдал экзамены и прошел медицинскую
комиссию. Но когда выяснилось, что я еврей -- уж не знаю, почему они
это так долго выясняли -- они меня перепроверили. И вроде выяснилось,
что с глазами лажа, астигматизм левого глаза. Хотя я не думаю, что это
чему бы то ни было мешало. При том, кого они туда брали... В общем,
погорел я на этом деле, ну это неважно. В итоге я вернулся в школу на
Моховую и проучился там год, но к тому времени мне все это порядком
опротивело.

[Волков:]

Ситуация в целом опротивела? Или сверстники? Или кто-нибудь из
педагогов вас особенно доставал?

[Бродский:]

Да, там был один замечательный преподаватель -- кажется, он вел
Сталинскую Конституцию. В школу он пришел из армии, армейский, бывший.
То есть рожа -- карикатура полная. Ну, как на Западе изображают
советских: шляпа, пиджак, все квадратное и двубортное. Он меня
действительно люто ненавидел. А все дело в том, что в школе он был
секретарем парторганизации. И сильно портил мне жизнь. Тем и кончилось
-- я пошел работать фрезеровщиком на завод "Арсенал", почтовый ящик
671. Мне было тогда пятнадцать лет.

[Волков:]

Бросить школу -- это довольно радикальное решение для
ленинградского еврейского юноши. Как реагировали на него ваши родители?

[Бродский:]

Ну, во-первых, они видели, что толку из меня все равно не
получается. Во-вторых, я действительно хотел работать. А в семье просто
не было башлей. Отец то работал, то не работал.

[Волков:]

Почему?

[Бродский:]

Время было такое, смутное. Гуталин только что врезал дуба. При
Гуталине папашу выгнали из армии, потому что вышел ждановский указ,
запрещавший евреям выше какого-то определенного звания быть на
политработе, а отец был уже капитан третьего ранга, то есть майор.

[Волков:]

А кто такой Гуталин?

[Бродский:]

Гуталин -- это Иосиф Виссарионович Сталин, он же Джугашвили. Ведь в
Ленинграде все сапожники были айсоры.

[Волков:]

В первый раз слышу такую кличку.

[Бродский:]

А где вы жили всю жизнь, Соломон? В какой стране?

[Волков:]

Когда умер Сталин, я жил в Риге.

[Бродский:]

Тогда понятно. В Риге так, конечно, не говорили.

[Волков:]

Кстати, разве в пятнадцать лет можно было работать? Разве это было
разрешено?

[Бродский:]

В некотором роде это бьшо незаконно. Но вы должны понять, это был
1955 год, о какой бы то ни было законности речи не шло. А я вроде был
парень здоровый.

[Волков:]

А в школе вас не уговаривали остаться? Дескать, что же ты делаешь,
опомнись?

[Бродский:]

Как же, весь класс пришел ко мне домой. А в то время я уже за
какой-то пионервожатой ухаживал, или мне так казалось. Помню,
возвращаюсь я домой с этих ухаживаний, совершенно раздерганный, вхожу в
комнату -- а у нас всего две комнаты и было, одна побольше, другая
поменьше -- и вижу, сидит почти весь класс. Это меня, надо сказать,
взбесило. То есть реакция была совершенно не такая, как положено в
советском кинофильме. Я нисколько не растрогался, а наоборот -- вышел
из себя. И в школу, конечно, не вернулся.

[Волков:]

И никогда об этом не жалели?

[Бродский:]

Думаю, что в итоге я ничего не потерял. Хотя, конечно, жалко было,
что школу не закончил, в университет не пошел и так далее. Я потом
пытался сдать экзамены за десятилетку экстерном.

[Волков:]

Я знал, что такая возможность -- сдавать экзамены экстерном -- в
Советском Союзе существовала, но в первый раз говорю с человеком,