лукаво заметил г-н Кауниц.
что ей придется предоставить какому-нибудь меццо-сопрано исполнять в
операх ее партии.
щество в мире.
больна.
предпочтение.
той, мне кажется более приятным. У нее очень кроткий и приличный вид. Но
мое предпочтение ничего не даст бедняжке! Ей надо понравиться госпоже
Тези, не раздражая в то же время госпожу Гольцбауэр, а до сих пор, нес-
мотря на нежнейшую дружбу этих двух дам, все, что одобряла одна, энер-
гично отвергала другая.
чески принцесса, видя, какое значение придают два государственных мужа
закулисным интригам. - Наша маленькая любимица против госпожи Кориллы.
Бьюсь об заклад, что господин Кафариэлло положит свою шпагу на одну из
чашек весов.
Гассе не слыхали ничего подобного, а г-н фон Кауниц, подойдя к ней, тор-
жественно произнес:
всеми нами по секрету, ибо, если подобное мнение выйдет за пределы этого
дома, вы пропали: вам в этом сезоне не дебютировать у нас. Будьте же ос-
торожны, очень осторожны, - прибавил он, понижая голос и усаживаясь под-
ле нее. - Придется вам преодолеть большие препятствия, и победительницей
вы можете стать, только проявив много ловкости.
вводя Консуэло до мелочей во все треволнения труппы, прочел ей целый
трактат дипломатической науки в применении к закулисному миру.
и так как в течение своей речи он раз двадцать повторил "моя последняя
опера", "опера, поставленная мной месяц тому назад", то она вообразила,
что, верно, ослышалась, когда о нем докладывали, и лицо, столь посвящен-
ное в перипетии театральной карьеры, должно быть, директор оперного те-
атра или модный маэстро. Благодаря этому она почувствовала себя непри-
нужденно и стала говорить с ним, как с человеком своей профессии. Непри-
нужденность придала ей больше наивности и хорошего расположения духа,
чем дозволило бы почтение, подобающее имени всесильного первого минист-
ра. Г-н фон Кауниц нашел ее очаровательной. В течение целого часа он за-
нимался исключительно ею. Маркграфиня была в большом негодовании от по-
добного нарушения приличий. Она ненавидела вольность больших дворов,
привыкнув к церемонной торжественности малых. Но изображать маркграфиню
у нее больше не было никакой возможности: она перестала ею быть. Импе-
ратрица допускала ее к себе и даже обходилась с ней довольно благосклон-
но, оттого что маркграфиня отреклась от лютеранства и перешла в католи-
чество. Такой лицемерный поступок при австрийском дворе извинял всякий
неравный брак, даже всякое преступление. В этом отношении Мария-Терезия
следовала примеру отца и матери, принимавших всех, кто, желая избежать
преследования и глумления в протестантской Германии, переходил в лоно
римской церкви. Но хоть маркграфиня и стала католичкой, она ничего не
значила в Вене, а фон Кауниц был все.
этикетом, сделал ей знак, свернул ноты и вышел вместе с ней через ма-
ленькую боковую дверь, не обеспокоив своим уходом благородных особ, соб-
лаговоливших внимать ее божественному пению.
они очутились на улице в сопровождении Иосифа, несшего факел, - Кауниц,
старый дурак, знает толк в музыке; благодаря ему ты далеко пойдешь!
часа.
тавший мне столько сплетен, что мне казалось, будто я слушаю старую би-
летершу?
было совсем иное представление о государственных людях.
ли бы ты видела, то удивилась бы, как могут государственные люди быть
чем-либо иным, кроме старых сплетниц. Ну, не будем больше об этом гово-
рить - займемся лучше нашим ремеслом на этом маскараде шутов.
площадь у вала и направляясь к своему убогому жилищу, - я как раз спра-
шиваю себя: во что обращается наше ремесло среди этих равнодушных и лжи-
вых масок?
резким, отрывистым голосом. - Оно не может обратиться ни в то, ни в
иное: при любых условиях, счастливых или тяжелых, торжествующее или пре-
зираемое, оно всегда остается самим собою - самым прекрасным, самым бла-
городным ремеслом на земном шаре.
обычно торопливый шаг. - Я понимаю, что величие и достоинство нашего ис-
кусства не могут быть ни унижены, ни возвышены из-за легкомысленных или
безвкусных капризов, которые управляют миром; но почему позволяем мы
унижать свою личность, почему подвергаем себя презрению профанов или их
поощрению, порой еще более унизительному? Раз искусство священно, не
священны ли и мы, его жрецы и левиты? Почему не живем мы в своих мансар-
дах, радуясь, что понимаем и умеем чувствовать музыку, зачем нужно бы-
вать в их салонах, где нас слушают, перешептываясь, где нам аплодируют,
думая о другом, и где стыдятся признать нас хоть на минуту людьми, после
того как мы перестали фиглярничать, точно скоморохи?
товой. - Что за глупое тщеславие, что за ложные идеи бродят нынче у тебя
в голове! Что мы такое и зачем нам быть чем-либо иным, а не скоморохами?
Они так зовут нас из презрения. А не все ли равно? Ведь мы скоморохи по
склонности, по призванию, по воле неба, - точно так же, как они вельможи
по прихоти случая, по принуждению или по выбору дураков! Ну да! Скоморо-
хи! А это не каждому дано! Ну-ка, пусть попробуют: посмотрим, как они за
это возьмутся, эти пигмеи, воображающие себя невесть чем! Пусть-ка
маркграфиня Байрейтская облечется в плащ трагической актрисы, обует свои
уродливые толстые ножищи в котурны и сделает два-три шага на сцене, -
воображаю, что за странную принцессу увидим мы пред собой! А что, ты ду-
маешь, она делала при своем маленьком дворе в Эрлангене в те времена,
когда воображала, будто царствует там? Она изображала королеву и лезла
из кожи вон, чтобы играть роль, которая была ей не по силам. Рождена она
маркитанткой, а по странной случайности судьба сделала из нее высочест-
во. И что же? Она заслужила тысячу свистков, изображая высочество навы-
ворот. А тебя, глупое дитя, бог сотворил королевой! Он возложил на твое
чело венец красоты, разума и силы. Очутись ты среди народа свободного,
разумного, чуткого (предположим, что такой существует) - и ты королева,
ибо тебе стоит лишь появиться и спеть, чтобы доказать, что ты королева
милостью божьей. Но все это не так. Мир устроен иначе. Он таков, каков
есть; что с этим поделаешь? Знай: им управляют каприз, заблуждение и бе-
зумие. Разве мы можем это изменить? Большинство повелителей безобразно,
бесчестно, глупо и невежественно. Вот и нужно либо покончить с собой,
либо приспособиться к такому положению вещей. Не имея возможности быть
монархами, мы становимся актерами и - царствуем! Мы передаем язык небес,
недоступный простым смертным, мы облекаемся в одежды царей и великих лю-
дей, выходим на подмостки, восседаем на бутафорском троне, разыгрываем
комедию. Мы скоморохи! Клянусь богом, свет все видит и ничего не смыс-
лит. Он не замечает, что мы настоящие владыки земли и только наше
царство истинно, в то время как их царство, их могущество, их дея-
тельность, их величие - пародия, над которой смеются ангелы на небе, а
народы ненавидят и втихомолку проклинают. Самые могущественные монархи
приходят смотреть на нас, учиться в нашей школе и, восхищаясь нами в ду-
ше, как образцом истинного величия, стараются подражать нам, когда появ-
ляются потом перед своими подданными. Да, мир выворочен наизнанку; это
прекрасно чувствуют те, кто им повелевают, и если они не вполне отдают
себе в этом отчет, если они в этом не признаются, то нетрудно заметить
по их презрению к нам и нашему ремеслу, что они чувствуют инстинктивную
зависть к нашему действительному превосходству. О! Когда я бываю в теат-
ре, мне все становится ясно! Музыка открывает мне глаза, и я вижу за
рампой настоящий двор, настоящих героев, великие порывы, в то время как
истинные скоморохи и жалкие комедианты с важностью восседают в ложах на
бархатных креслах. Свет - комедия, вот что несомненно; и вот почему я
говорил тебе сию минуту: благородная дочь моя, пройдем с достоинством
через этот жалкий маскарад, именуемый светом... Черт побери этого дура-
ка! - закричал маэстро, отталкивая Иосифа, который, страстно желая услы-
шать восторженную речь учителя, незаметно приблизился и толкнул его лок-
тем. - Он наступает мне на ноги, заливает меня смолой своего факела! По-
жалуй, подумаешь, что он понимает, о чем мы говорим, и хочет почтить нас
своим одобрением!
Ты своей неловкостью выводишь из себя маэстро. - И, обращаясь к Порпоре,
продолжала: - Все, что вы говорите, друг мой, - благородный бред. Это