Чтение 147–й страницы книги ~Прокляты и убиты~

немцы начали скапливаться, отдыхиваться и соображать -- не попали ли они в
окружение? И что вообще происходит? Ночь же, ничего не видно и не понятно.

Было высказано предложение, что с тыла их атакуют те самые партизаны,
слухи о которых в немецких частях строго пресекались, и заранее сообщено
было, что район предполагаемой переправы русских от партизан блокирован, что
партизаны будут истреблены, за тылы беспокоиться не нужно. Но тут, на берегу
реки, было уже много солдат, не раз битых, в том числе и на Дону, и под
Сталинградом. Они не верили успокоительным речам и больше доверяли своему
нюху и ногам. Скорее всего из противотанкового рва немцы один по одному
утянулись бы дальше, к селу Великие Криницы, попрятались бы по оврагам да в
пойме речки Черевинки. Но в это время бескапустинцы нарвались на
заминированный склон высоты Сто. Мины-эски, прозванные "лягушками",
начиненные стальными шариками, прянули выше голов, жахнули, рассыпая
смертоносный груз, черно взнялась в ночи земля, серо брызнула врассыпную
наступающая пехота.

Большую беду нельзя было и придумать. "Эсок" этих большинство бойцов,
прежде всего новичков, видом не видели, но слышать о них слышали и заранее
боялись. Сразу в ночи раздались многочисленные вопли о помощи. Заметалась
пехота, подрываясь на привычном уже противотанковом мелкотье. Мины в
деревянных коробочках, похожие на мыло, не такое, правда, красивое,
фирменное, какое в пути на фронт мастерски изготавливали и меняли на жратву
умельцы под руководством Финифатьева. Противопехотные эти мины скорее
смахивали на квадратные куски домодельного хозяйственного мыла. Немцы
очухались, рота Болова накрыла из минометов мечущуюся в потемках толпу, не
разбирающую уже, где рвется, на земле, или в небе, -- нет хуже ощущения, что
каждый клок земли под ногами ненадежен, да еще и небо гудит, сорит бомбами,
сыплет воющие мины, бьет из пулеметов.

Бескапустинцы-художники, вырвавшись с минного поля, побросали оружие,
которого и без того недоставало, ринулись обратно к реке, натыкаясь на свои
же роты, сминали их. Пока одумались да разобрались, что к чему, -- много
потеряли людей, оружия, главное -- оставили так дорого доставшиеся, так
необходимые позиции, сбившись у берега и под берегом.

Утром спохватились: полоска-то в районе действия полка бескапустинцев
-- двести-триста сажень вглубь, вширь -- кто говорит, три версты, кто пять
-- усиди попробуй на таком клочке земли.

Пробовали атаковать. Продвинулись, захватили несколько оврагов, раза
два достигали противотанкового рва, пытались закрепиться в нем, да
вытряхивали их из рва, как поросят, заступивших в кормушку, чешут назад
солдатики, только копытца постукивают.

К исходу вторых суток у полковника Бескапустина осталось всего около
тысячи так называемых активных штыков, да у Щуся в батальоне с полтыщи,
десяток батальонных минометов с тремя минами на трубу, несколько чудом
перетащенных пэтээров, которые тут едва ли понадобятся, два станковых
пулемета, десятка полтора ручных -- "Дегтяревых", в остальном автоматы почти
без дисков, винтовки с тремя-пятью обоймами, гранат несколько ящиков.

Хорошо, что в атаке, начатой с ходу, взяли порядочно трофейного оружия,
патронов, но и своего немало кинули, драпая из-за треклятых "лягушек". Один
станковый пулемет был отправлен в батальон Щуся, к нему отряжен надежный,
умелый пулеметчик-пермяк Дерябин. В его же руки Щусь передал помощника
Петьку Мусикова. Этот неустрашимый воин, про которого сержант Финифатьев
говорил -- точнее не скажешь: "У нашего свата ни друзей, ни брата", -- и на
фронте продолжал жить и действовать по своему уставу. В Задонье было -- во
время боя бегал по траншеям, ползал на брюхе меж окопами, в ту еще пору
командир роты, старший лейтенант Щусь и зрит картину: лежит в уютной ячейке
вояка и постреливает вверх, израсходует обойму, неторопливо всунет другую,
утрется рукавом и пошел по новой палить "по врагу". Щусь полюбовался на
воина, помотал головой и изо всей-то силушки отвесил ему пинкаря: "Воюй!"
Тогда вот, в Задонье, он и передал Петьку в распоряжение Дерябина -- у того
не забалуешься, тот заставит Петьку Мусикова пулеметный станок таскать,
копать землю, о лентах и патронах заботиться. Сам Дерябин мало спал и
помощнику лишка спать не давал, главное, никуда от себя его не отпускал,
даже на то, чтоб харч промыслить, -- хотя оба номера пожрать большие
охотники.

Очень обрадовался Петька Мусиков, когда узнал, что пулемет их,
переправляемый на помосте, сооруженном на бочках из-под горючего, утоп.
Петька Мусиков и знал, что пулемет утопнет, и все, что есть на помосте,
утопнет, -- высоко плывут бочки, и стоит хоть одной пуле попасть хоть в одну
бочку, как она забулькает, набирая воду, потянет за собой все остальное
сооружение, на котором только политическую литературу переправлять да разных
агитаторов -- говно на воде не тонет. Петька Мусиков с маньдомскои шпаной по
заливу по шуге иль весной, еще по большой воде, на бревне плавал, когда на
плотах, когда и на двери от сортира, один раз сам сортир в воду столкнула
шпана, поплыли маньдомские пираты на просторы, а в сортире человек окажись!
Орет! Так ведь плавали-то без груза, в трусах одних, чаще и без трусов,
упадешь в воду -- сам выплывай. А тут пулемет, минометы, пушки на бочки
вкатили -- при такой-то плотности огня! Э-эх, умники.

Очень расстроился, духом упал Петька Мусиков, когда прикатили к ним
пулемет, и рожа эта пермяцкая, Дерябин-то, пустил его в дело.

-- Грызите землю, бейте фашистов лопатами, камнями, чем хотите, но
расширяйтесь! -- дергаясь щекой так, что кривая, с коротеньким мундштуком
трубка взлетала до уха, просил-приказывал полковник Бескапустин.

Еще один бой. Этот уж из последних сил-возможностей. И трубки нет. Хоть
пропадай. Капитан Понайотов, пригнувшись, вошел в добротно, в три наката
крытый немцами блиндаж и доложил командиру полка о своем прибытии. За
начштабом топтался, поблескивая очками, Карнилаев, держа под мышкой плотную
сумочку с картами, за спиной шнурком прихвачен планшет. Следом, треща
катушкой, отчего-то вприпрыжку спешил связист.

-- Кстати, кстати! -- подав все еще пухлую, но холодную руку, сказал
Бескапустин. -- Сыроватко хорошо! Везунчик! У него территория в три
Люксембурга да в одну Бельгию, а тут, на бережку, как плишки -- бегаем и
хвостики в воде мочим...

В полдень начали атаку. Пехота частью потекла по размешанным уже
оврагам, частью двинулась вослед за огненным валом, в отчаянии, без крика,
прямо на окопы, в направлении противотанкового рва, куда смещались разрывы
снарядов.

-- Плотнее, плотнее, капитан! -- наблюдая в бинокль развитие атаки,
просил полковник Бескапустин.

-- На пределе работаем, товарищ полковник. Нельзя плотнее. Побьем
своих.

-- А-ах, ч-черт! Минометчиков бы, минометчиков бы! -- стонал полковник
Бескапустин.-- Ну, где эта трубка? Куда подевалась? Ах, молодец, парень! Ах,
молодец! -- поймав биноклем крупного парня в подпоясанной телогрейке,
который, прихрамывая, должно быть, ранен в ногу, бросками шел к
вздрагивающему огнем в окопе немцев пулемету.

Забирая чуть правее, к ложбинке, парень падал, неторопливо целился,
делал выстрел. Но там, у противника, видать, тоже сидели опытные вояки, и не
просто сидели, но работали, работали. Если подарок от Иванов прилетел,
пулемет смолкал, значит, пулеметчик оседал на дно ячейки, старательно, во
весь профиль выкопанной, в это время, в миг краткий, парень делал
стремительный бросок к цели. И по тому, что он не разбрасывался, не
суетился, выбрав одну цель, к ней и устремлялся, угадывался в нем бывалый
вояка. Один раз он все же угодил куда надо из винтовки. Пулемет вздрогнул, с
рыльца его опал красный лепесток, дымок потек вверх из дула пулемета. Видно,
не напрасно говорится: народ любит гриба белого, а командир -- солдата
смелого.

-- Ах, молодец! Ах, молодец! -- хвалил парня полковник Бескапустин и
загадал себе: если этот его солдат дойдет и уничтожит хорошо поставленный
пулемет -- будет всеобщая удача.

С Булдаковым и его срядой маялись сперва родители, затем все старшины
рот, какие встречались на его боевом пути. У него, как уже известно, сорок
седьмой размер обуви. Самый же крайний, как и в запасном полку, присылали на
фронт сорок третий. Радый такому обстоятельству, Булдаков так же, как и в
бердском доходном полку, швырял чуть не в морду старшине новые ботинки: "Сам
носи!" -- забирался на нары, да еще и требовал, чтобы пищу ему доставляли
непременно в горячем виде.

Потрясенный такой наглой и неуязвимой симуляцией, старшина резервной
роты, что стояла на Саратовщине, достал лоскут сыромятины, из нее по
индивидуальному заказу сшили мокроступы, пытались выдворить на боевые
занятия отпетого симулянта, к тому же припадочного: "У бар бороды не
бывает", -- рычал симулянт и падал на пол. Мокроступы не вязались с боевым
обликом советского воина, раздражали командиров, те гнали Булдакова вон из
строя, подальше с глаз, чего вояке и надо было.

Он шлялся по опустелым подворьям выселенных немцев, находил вино,
жратву и пил бы, гулял бы, но в нем оказались устойчивыми советские,
коллективные наклонности -- непременно угостить товарищей. "Ну-у, хрукт мне
достался!" -- мотал головой старшина роты Бикбулатов, по национальности
башкирин.

Первый раз, завидев бойца с совершенно наглой, самоуверенной мордой, в
немыслимо шикарных обутках, с множеством стальных застежек, одновременно
похожих на сапоги и на ботинки с голяшками, с присосками на подошвах,
Бикбулатов не только изумился, но и загоревал, понимая, что с этим воином он
нахлебается горя. Булдаков напропалую хвалился редкостными скороходами,
сооруженными, по его заверению, аж в Персии, но не объяснял, каким путем
диковинная эта обувь попала на советскую территорию и с кого он ее снял?
Сносились, однако, и те персидские, на вид несокрушимые обутки, Булдаков
ободрал сиденье в подбитом немецком танке, выменял или упер у кавалеристов
седло -- на подметки. Дождавшись передышки, отыскал в боевых порядках