летние месяцы. Как часто Ганс Касторп болтал с покойным Иоахимом об этой
отчаянной путанице, в которой смешивались и перетасовывались сезоны,
исчезала очередность времен года и его быстротечность становилась тягучей
или тягучесть становилась быстротечной, так что о подлинном времени, как с
отвращением еще давно заметил Иоахим, и речи быть не могло. Главным же
образом, при этой путанице происходили перетасовки и перемещения наших
восприятий и определенных состояний сознания, связанных с понятиями "еще" и
"уже снова", и это вызывало весьма непонятные, извращенные и дурманящие
ощущения - безнравственное желание изведать их Ганс Касторп испытал в первый
же день своего приезда сюда наверх, а именно - за пятью сверхобильными
трапезами, в расписанной веселенькими шаблонами столовой, когда он впервые
почувствовал, что происходит какое-то пока еще невинное, но
головокружительное смещение времени.
С тех пор этот обман чувств и ума принял гораздо больший размах. Время,
даже если его субъективное восприятие ослаблено или отсутствует, обладает
все же конкретной реальностью, поскольку оно деятельно, поскольку оно
вынашивает перемены. Вопрос о том, находится ли стоящая на полке
герметически закрытая банка с консервами в потоке времени или вне времени, -
это вопрос для мыслителя-профессионала, Ганс Касторп занялся им только из
юношеской самонадеянности. Однако мы знаем, что время делает свое дело даже
по отношению к тем, кто спит летаргическим сном. Один врач подтверждает
случай, имевший место с двенадцатилетней девочкой: однажды она заснула и
проспала тринадцать лет, причем не осталась двенадцатилетней, а постепенно
расцвела и сделалась зрелой женщиной. Да иначе и быть не могло. Мертвец
мертв и приказал долго жить у него много времени, то есть совсем нет - в
личном смысле. И все-таки у него еще вырастают ногти и волосы, поэтому в
конечном счете... впрочем, не будем повторять выражение, которое однажды по
этому поводу употребил Иоахим и которое тогда покоробило Ганса Касторпа, ибо
оно показалось ему, как жителю равнины, слишком уж бесцеремонным. Ведь у
него самого тоже вырастали ногти и волосы и, видимо, очень быстро, так как
он то и дело восседал, закутанный в белое, в кресле парикмахера и стригся,
ибо за ушами неизменно появлялись вихры. Собственно, он сидел тут как бы
всегда, вернее, когда он сидел и болтал с льстивым и ловким парикмахером,
который делал над ним свое дело, после того как время сделало свое, или
когда стоял перед дверью на свой балкон и с помощью маленьких ножниц и
пилочки, вынутых из подбитого бархатом элегантного несессера, подстригал
ногти - он вдруг испытывал непривычное ощущение, сопровождаемое каким-то
страхом, к которому примешивалось сладостное любопытство: у него голова
начинала идти кругом в двойном и неустойчивом значении этого слова - и в
смысле головокружения, и в смысле путаницы, обманчивой неразличимости
понятий "еще" и "опять", которые, при их смешении и смещении, создают
вневременное "Всегда" и "Вечно".
Мы не раз уверяли читателя, что хотим изобразить Ганса Касторпа не
лучше, но и не хуже, чем он есть, поэтому не будем скрывать и того, что свою
не слишком похвальную склонность к подобным мистическим искушениям, которые
он притом вызывал вполне сознательно и преднамеренно, наш герой пытался
искупить противоположными усилиями. Он мог сидеть подолгу, держа в руке
часы, свои плоские и гладкие золотые часы, открыв их крышку с
выгравированной на ней монограммой, и созерцать их обведенный двойным кругом
красных и черных арабских цифр фарфоровый циферблат, на котором обе изящные
и вычурные золотые стрелки указывали в разные стороны, а тонкая секундная
стрелка, деловито тикая, совершала пробег в своей особой маленькой сфере.
Ганс Касторп не спускал с нее глаз, он хотел затормозить хоть несколько
минут и растянуть их, чтобы удержать время за хвост. Но стрелка, стрекоча,
семенила дальше, пренебрегая цифрами, которых достигала, касалась, уходила,
снова приближалась, снова достигала. Она была равнодушна ко всякой цели,
отрезкам, делениям. А следовало бы ей, отмерив шестьдесят секунд, хоть на
миг задержаться или подать хоть крошечный сигнал: тут, мол, что-то
завершилось. Но по тому, как она торопливо переступала этот предел - она так
же переступала и всякую иную, не обозначенную цифрой черточку - становилось
ясно, что всю эту систему цифр и делений ее пути ей лишь подсунули, а она
только шла, шла... Потому Ганс Касторп снова опускал свой стеклянный заводик
в жилетный карман и предоставлял время собственному течению.
Где способ сделать понятными для степенного купечества на равнине те
перемены, которые произошли во внутреннем обиходе нашего молодого искателя
приключений? Ведь масштаб головокружительных тождеств все вырастал. Если
даже при некоторой уступчивости было нелегко отличить сегодняшнее "теперь"
от вчерашнего, от бывшего два дня, три дня тому назад и похожего на
сегодняшнее как две капли воды, то само "теперь" было также склонно и
способно спутать свое настоящее с тем, которое было месяц, год тому назад, и
слиться с ним в некое "всегда". Но, поскольку моральные формы сознания,
выраженные в понятиях "еще", "опять", оставались разобщенными, закрадывался
соблазн расширить содержание таких определений, как "вчера" и "завтра", с
помощью которых "сегодня" защищается от прошедшего и будущего, и
распространить их на более широкие отрезки времени. Нетрудно было бы
представить себе, например, существа, живущие, быть может, на более малых
планетах и располагающие некиим "миниатюрным" временем, для них семенящие
шажки нашей секундной стрелки равнялись бы нашему упорному и экономному ходу
стрелки часовой. Но можно вообразить существа, живущие в таком пространстве,
где связанное с ним время делает великанские шаги, причем понятия "только
что", "попозднее", "вчера", "сегодня", как переживания, получили бы
чудовищно расширенные значения. Это было бы, повторяем, не только возможно,
но в духе некоей терпимой теории относительности, и обсуждено в согласии с
поговоркой "что город, то норов", признано вполне законным, естественным и
почтенным. А вот что сказать о сыне земли, притом находящемся в таком
возрасте, когда день, неделя, месяц, три месяца еще должны играть столь
важную роль, приносить в его жизнь столько успехов и перемен? Что сказать о
нем, если у него вдруг появляется порочная привычка или он время от времени
уступает странному влечению говорить вместо "год тому назад", вместо "через
год" - "вчера" и "завтра"? Здесь, без сомнения, уместно будет назвать это
"смешением и смещением" и высказать глубокую тревогу.
Бывают на свете такие жизненные положения, такие особенности ландшафта
(если в допущенном нами случае можно говорить о "ландшафте"), при которых
"смещение и смешение" пространственно-временных дистанций до
головокружительных одинаковостей в известной степени естественны и
правомерны, и отдаваться их волшебству в часы досуга во всяком случае
допустимо. Мы имеем в виду прогулки по берегу моря, мысль о которых всегда
была Гансу Касторпу чрезвычайно приятна, - как нам известно, жизнь среди
снегов будила в нем радостные и благодарные воспоминания о просторах родных
дюн. Мы надеемся, что опыт и память читателя не изменят нам, если мы
обратимся к этому волшебному забытью. Идешь, идешь... никогда ты с такой
прогулки вовремя не вернешься домой, ибо ты и время - вы потеряли друг
друга. О море, рассказывая это, мы далеко от тебя, но мы обращаем к тебе
наши мысли, нашу любовь. Громко и ясно зовем мы тебя: живи в нашем рассказе,
как втайне ты жило и раньше, живешь и будешь жить всегда... Шумящая пустыня,
затянутая бледной светло-серой дымкой, насыщенной терпкой сыростью, которая
оставляет вкус соли на наших губах! А мы идем, идем по упругому, усеянному
ракушками и водорослями песку ветер окутывает нам уши, этот огромный,
широкий и мягкий ветер, он безудержно, честно и вольно проносится через
пространства, навевая нам легкий хмель, и мы бредем, бредем, а пенные языки
накатывающих и отступающих валов пытаются лизнуть наши ноги. Прибой кипит,
то гулко ухает волна за волной, то стелется и ластится, набегая на плоский
берег - и тут, и там, и на иных, далеких побережьях, и этот сумбурный и
всеобщий, мягко рокочущий грохот замыкает наш слух для любых голосов на
свете... Глубокая утоленность души, добровольное забвенье... Сомкнем же
глаза, нас охраняет вечность... Нет, взгляни, там, в пенном, серо-зеленом
просторе, в исполински сокращенной дали, уходящей к горизонту, там стоит
парус. "Там"? Что это за "там"? Далеко ли? Близко ли? Ты не знаешь. Это
головокружительно ускользает от твоего определения. И чтобы сказать, далеко
ли то судно от берега, тебе надо бы знать, каков его собственный, как тела,
объем. Маленькое ли оно и близкое, или большое и далекое? Твой взгляд
прокладывает путь через неведомое, ибо в тебе в самом нет органа и нет
ощущения, определяющих для тебя пространство... Мы идем, идем... Долго ли?
Далеко ли? Стоя на месте - идем вперед. Ничто не меняется при нашем шаге,
там - все равно что здесь, раньше - все равно что теперь и потом, в
безмерном однообразии пространства тонет время, движение от точки к точке -
уже не движение, тут властвует тождество, а там, где движение перестает быть
им, там времени уже нет.
Учители средневековья утверждали, что время - иллюзия, что его течение
в формах причинности и последовательности - лишь восприятие наших органов
чувств, особым образом построенных, истинное же бытие вещей - это
неподвижное "теперь". Бродил ли он по берегу моря, этот "доктор", которому
впервые пришла подобная мысль, и ощутил ли на губах легкую горечь вечности?
Во всяком случае, повторяем, мы говорим здесь о вольностях, каким предаются
во время каникул, о фантазиях досуга, - дух нравственности же пресыщается
ими так же скоро, как здоровый человек - лежанием на теплом песке.
Заниматься критикой средств и форм человеческого познания, ставить под
вопрос самую их ценность, было бы абсурдно, бесчестно, было бы коварством,
если бы эта критика не имела иной цели, как указать разуму его границы,
которые он не может переступить, не пренебрегая своими истинными задачами. И
мы можем только быть благодарны такому человеку, как Сеттембрини, когда он
со всей твердостью педагога заявил молодому человеку, чья судьба нас
интересует, и которого он при случае так метко назвал "трудное дитя нашей
жизни", когда этот педагог заявил, что метафизика - зло. И лучше всего мы
почтим память дорогого нам покойника, подчеркнув, что у критики должны и
могут быть лишь один смысл, одна задача и цель: это идея долга, выполнение
приказов жизни. Да, в то время как законополагающая мудрость критически
разметила границы разума, она на тех же границах водрузила знамя жизни и
объявила воинской повинностью человека - служить под ним! И можно ли найти
оправданье Гансу Касторпу и признать, что в его распутном обращении с
Лукин Евгений
Сертаков Виталий
Прозоров Александр
Никитин Юрий
Глуховский Дмитрий
Шилова Юлия