штабном бараке освещались маслом с продсклада.) Вот в этом сиротливом
освещении и разглядим погубленный мир.
чаще всего голые, нет на них ничего: на иных командировках воруют настолько
подчистую (а потом проматывают через вольных), что уже и казённого ничего не
выдают и своего в бараках ничего не держат: носят на работу и котелки и
кружки (даже вещмешки за спиной -- и так землю копают), надевают на шею
одеяла, у кого есть, (кадр!), либо относят к знакомым придуркам в охраняемый
барак. На день барак пустеет как необитаемый. На ночь бы сдать в сушилку
мокрое рабочее (и сушилка есть!) -- так раздетый ведь замёрзнешь на голом!
Так и сушат на себе. Ночью примерзает к стене палатки -- шапка, у женщин --
волосы. Даже лапти прячут под головы, чтоб не украли их с ног (Буреполом,
война). -- Посреди барака -- бензиновая бочка, пробитая под печку, и хорошо,
если раскалена -- тогда парной портяночный дух застилает весь барак, -- а то
не горят в ней сырые дрова. -- Иные бараки так заражены насекомыми, что не
помогают четырехдневные серные окуривания, и если летом уходят зэки спать в
зоне на земле -- клопы ползут за ними и настигают их там. А вшей с белья
зэки вываривают в своих обеденных котелках.
летописцами прошлого века здесь не удается ничего: они не писали о таком.
подносе бригадный хлеб под охраною самых здоровых бригадников с дрынами --
иначе вырвут, собьют, расхватают. Пририсовать, как посылки выбивают из рук
на самом выходе из посылочного отделения. Добавить постоянную тревогу, не
отнимет ли начальство выходного дня (что говорить о войне, если в "совхозе
Ухта" уже за год до войны не стало ни одного выходного, а в Карлаге их не
помнят с 37-го по 45-й год.) Наложить на это всё -- вечное лагерное
непостоянство жизни, судорогу перемен: то слухи об этапе, то сам этап
(каторга Достоевского не знала этапов, и по десять и по двадцать лет люди
отбывали в одном остроге, это совсем другая жизнь); то какую-то темную и
внезапную тасовку "контингентов"; то переброски "в интересах производства";
то [комиссовки]; то инвентаризация имущества; то внезапные ночные обыски с
раздеванием и переклочиванием всего скудного барахла; еще отдельные
доскональные обыски к 1 мая и 7 ноября (Рождество и Пасха каторги прошлого
века не знали подобного). И три раза в месяц губительные, разорительные
бани. (Чтобы не повторять, я не стану писать о них здесь: есть обстоятельный
рассказ-исследование у Шаламова, есть рассказ у Домбровского.)
[неотдельность], не состояние личности, а члена бригады, и необходимость
круглые сутки, круглый год и весь протяжный срок действовать не как ты
решил, а как надо бригаде.
стоящему не первый год. А ведь когда-то и кому-то (кому, как не нашему
несчастному брату) эти лагеря надо [начинать]: приходить в морозный
заснеженный лес, обтягиваться проволокой по деревьям, а кто доживёт до
первых бараков -- бараки те будут для охраны. В ноябре 1941 года близ
станции Решёты открывался 1-й ОЛП Краслага (за 10 лет их стало семнадцать).
Пригнали 250 вояк, изъятых из армии для её морального укрепления. Валили
лес, строили срубы, но крыши крыть было нечем, и так под небом жили с
чугунными печками. Хлеб привозили мороженный, его разрубливали топором,
выдавали пригоршнями -- колотый, крошеный, мятый. Другая еда была -- круто
соленая горбуша. Во рту пылало, и пылание заедали снегом.
нигде, наблюдать подробно и множественно особый процесс сужения
интеллектуального и духовного кругозора человека, снижения человека до
животного и процесс умирания заживо. Но психологам, попадавшим в лагеря,
большей частью было не до наблюдений: они сами угожали в ту же струю,
смывающую личность в кал и прах.
отработанного, так и Архипелаг не мог бы копошиться иначе, как отделяя на
дно свой главный отброс -- [доходяг]. И всё, что построено Архипелагом *(7)
-- выжато из мускулов доходяг (перед тем, как им стать доходягами). А те
уцелевшие, кто укоряет, что [доходяги виноваты сами] -- принимает на себя
позор за свою сохраненную жизнь.
низко чувствуют и думают герои "Одного дня"! где ж их страдательные
размышления о ходе истории? всё пайка да баланда, а ведь есть гораздо более
тяжкие муки, чем голод!
Не знали ж вы голода, при санчастях да каптёрках, господа благомыслящие
ортодоксы!
голодные неминуемо будто бы восстанут против сытых, построена и вся
Передовая Теория, кстати.) Голод правит каждым голодающим человеком, если
только тот не решил сам сознательно умереть. Голод, понуждающий честного
человека тянуться украсть ("брюхо вытрясло -- совесть вынесло"). Голод,
заставляющий самого бескорыстного человека с завистью смотреть в чужую
миску, со страданием оценивать, сколько тянет пайка соседа. Голод, который
затмевает мозг и не разрешает ни на что отвлечься, ни о чём подумать, ни о
чём заговорить, кроме как о еде, еде, еде. Голод, от которого уже нельзя
уйти в сон: сны -- о еде, и бессонница -- о еде. И скоро -- одна бессонница.
Голод, от которого с опозданием нельзя уже и наесться: человек превращается
в прямоточную трубу, и всё выходит из него в том самом виде, в каком
заглотано.
соперников, дежурят у кухонного крыльца, ожидая, когда понесут отходы в
помойку. Как они бросаются, дерутся, ищут рыбью голову, кость, овощные
очистки. И как один доходяга гибнет в этой свалке убитый. И как потом эти
отбросы они моют, варят и едят. (А любознательные операторы могут еще
продолжить съёмку и показать, как в 1947 году в Долинке привезённые с [воли]
бессарабские крестьянки бросаются с тем же замыслом на уже [проверенную]
доходягами помойку.) Экран покажет, как под одеялами стационара лежат еще
сочленённые кости и почти без движения умирают -- и их выносят. Вообще --
как просто умирает человек: говорил -- и замолк; шел по дороге -- и упал.
"Бырк -- и готов". Как (лагпункты Унжа, Нукша) мордатый социально-близкий
нарядчик за ноги сдергивает с нар на развод, а тот уже мёртв, головою об
пол. "Подох, падло!" И еще его весело пинает ногой. (На тех лагпунктах во
время войны не было ни лекпома, ни даже санитара, оттого не было и больных,
а кто притворялся больным -- выводили под руки товарищи в лес и еще несли с
собой доску и веревку, чтобы трупы легче волочить назад. На работе сажали
больного близ костра, и все -- заключённые и конвоиры -- заинтересованы
были, чтоб скорее он умер.)
различит эти оттенки смертного пути, называемые то цынгой, то пеллагрой, то
алиментарной дистрофией. Вот после укуса осталась кровь на хлебе -- это
цынга. Дальше начнут вываливаться зубы, гнить дёсны, появятся язвы на ногах
и будут отпадать ткани целыми кусками, от человека завоняет трупом, сведет
ноги от толстых шишек, в станционар таких не кладут, и они ползают на
карачках по зоне. -- Темнеет лицо, как от загара, шелушится, а всего
человека проносит понос -- это пеллагра. Как-то надо остановить понос -- там
принимают мел по три ложки в день, здесь говорят, что если достать и
наесться селедки -- пища начнёт держаться. Но где же достать селёдки?
Человек слабеет, слабеет, и тем быстрей, чем он крупнее ростом. Он уже так
слаб, что не может подняться на вторые нары, что не может перешагнуть через
лежащее бревно: надо ногу поднять двумя руками или на четвереньках
переползти. Поносом выносит из человека и силы и всякий интерес -- к другим
людям, к жизни, к самому себе. Он глохнет, глупеет, теряет способность
плакать, даже когда его волоком тащат по земле за санями. Его уже не пугает
смерть, им овладевает податливое розовое состояние. Он перешел все рубежи,
забыл, как зовут его жену и детей, забыл, как звали его самого. -- Иногда
всё тело умирающего от голода покрывают сине-чёрные горошины с гнойными
головками меньше булавочной -- по лицу, рукам, ногам, туловищу, даже
мошонке. К ним не прикоснуться, так больно. Нарывчики созревают, лопаются,
из них выдавливается густой червеобразный жгутик гноя. Человек сгнивает
заживо.
черные вши -- это верный признак смерти.
умывал руки, или делал невинный вид: зачем это всё вспоминать? Зачем
бередить старые раны? (ИХ раны!! )
была лихая болезнь, и я излечился и стал чистым от нее, я всегда с радостью
буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею всё так же и
еще хуже, и мне хочется обмануть себя. Если мы вспомним старое и прямо
взглянем ему в лицо, тогда и наше новое теперешнее насилие откроется." *(8)
Льве Николаевиче (! ведь наверняка в честь Толстого!) Е. --
доходяге-теоретике, нашедшем форму существования доходяги наиболее удобной
формой сохранения своей жизни.
человекоподобное существо сидит в лощинке над ямой, в которой собралась
коричневая торфяная вода. Вокруг ямы разложены селедочные головы, рыбные
кости, хрящи, корки хлеба, комочки каши, сырые вымытые картофельные очистки
и еще что-то, что трудно даже назвать. На куске жести разложен маленький