ничего не поясняет мне, а опьянение гордостью не облегчает даже самой
маленькой сердечной раны. Меня мало трогает, что, родившись королевой, я
не царствую. Чем больше я вижу великих мира сего, тем больше внушают они
мне сожаления.
собой и властвовать. В этом их безумие и их ничтожество. Но раз мы выше,
лучше и умнее их, зачем же противопоставляем мы свою гордость их гордос-
ти, свою царственность их царственности? Если мы обладаем достоинствами
более значительными, если владеем сокровищами более завидными и более
драгоценными, к чему ведем мы с ними эту жалкую борьбу, ставя нашу доб-
лесть и наши силы в зависимость от их капризов, зачем низводим себя до
их уровня?
ро, - они превратили подмостки, именуемые миром, в поле сражения, а нашу
жизнь - в мученичество. И вот мы должны сражаться, должны проливать
кровь из всех наших пор, чтоб доказать им, умирая в муках, изнемогая от
их свистков и презрения, что мы - боги или по меньшей мере законные ко-
роли, а они - подлые смертные, наглые и низкие узурпаторы!
дрожа от ужаса. - А между тем вы склоняетесь перед ними, льстите им, ща-
дите их и удаляетесь из салона через маленькую боковую дверь, почти-
тельно подав им два или три блюда вашей гениальности.
мехаюсь над ними, раскланиваюсь перед их бриллиантами и орденами, подав-
ляю их двумя или тремя своими аккордами и поворачиваю им спину в востор-
ге, что могу уйти, спеша избавиться от их глупых физиономий.
искусства - битва?
ет их в себе непрестанно и никогда не прощает!
только после смерти.
подняла глаза к звездам, блестевшим в чистом голубом небе.
закричал Порпора, снова останавливаясь и с силой тряся руку ученицы, в
то время как Иосиф от страха выронил факел.
вам то же самое в Венеции при очень для меня тяжелых и решающих для моей
жизни обстоятельствах. С тех пор я не переменила мнения. Мое сердце не
создано для борьбы, оно не может вынести тяжесть ненависти и гнева. В
душе моей нет уголка, где могли бы приютиться злопамятство и месть.
Прочь, злобные страсти! Подальше от меня, пламенные волнения! Если я мо-
гу добиться славы и гениальности, только отдав свою душу, то прощайте
навсегда, гениальность и слава! Венчайте лаврами другие головы, воспла-
меняйте другие сердца! От меня вы не получите даже сожаления!
противоречили, ужасной и в то же время комичной вспышкой гнева, уже
схватил Консуэло за руку, чтобы отдернуть ее от учителя и предохранить
от одного из тех яростных жестов, какими тот часто грозил ей, но кото-
рые, правда, никогда ничем не кончались... кроме улыбки или слез. Однако
и этот шквал пронесся, подобно другим. Порпора топнул ногой, глухо про-
рычал, как старый лев в клетке, сжал кулаки, в запальчивости подняв их к
небу, потом сейчас же опустил руки, тяжело вздохнул, склонил голову на
грудь и зашагал по направлению к дому, упорно храня молчание. Отважное
спокойствие Консуэло, ее стойкое прямодушие невольно внушили ему уваже-
ние. Он, быть может, с горечью задумывался над своим поведением, но не
хотел сознаться: слишком он был стар, слишком была уязвлена, ожесточена
его артистическая гордость, чтобы он мог стать другим. И только когда
Консуэло поцеловала его, пожелав покойной ночи, он с глубокой грустью
посмотрел на нее и проговорил упавшим голосом:
Байрейтская - старая негодяйка, а министр Кауниц - старая сплетница!
эло, - я сумею весело отнестись к грубым и смешным сторонам света; для
этого мне не надо ни досады, ни ненависти, довольно моей чистой совести
и хорошего расположения духа. И теперь и всегда я буду артисткой. Я вижу
другую цель, другое назначение искусства, чем соревнование в гордости и
месть за унижение. У меня иная побудительная причина, и она меня поддер-
жит.
подсвечник, поданный Иосифом. - Я хочу знать: какая?
бить его, не возбуждая страха и ненависти к личности артиста.
также мечта, и из двух я предпочитаю свою. Затем у меня есть еще вторая
побудительная причина - желание слушаться тебя, угождать тебе.
и поворачиваясь к девушке спиной; но уже взявшись за ручку своей двери,
он вернулся и поцеловал Консуэло, которая, улыбаясь, ожидала этого.
ступеньки ее вели на крышу к крошечной терраске в шесть квадратных фу-
тов. Тут Консуэло, выстирав жабо и манжеты Порпоры, обычно сушила их.
Сюда же она взбиралась иногда вечером поболтать с Иосифом, когда учитель
рано засыпал, а ей еще не хотелось спать. Не имея возможности заниматься
в своей комнате, слишком низкой и тесной, чтобы поставить в ней стол, и
боясь, расположившись в передней, разбудить своего старого друга, она
взбиралась на терраску помечтать в одиночестве, глядя на звезды, или по-
ведать своему товарищу" такому же самоотверженному и покорному рабу, как
она сама, о маленьких происшествиях дня. В тот вечер им было о чем расс-
казать друг другу. Консуэло закуталась в плащ, накинула на голову капю-
шон, чтобы не простудить гордо, и поднялась к Беппо, ожидавшему ее с ве-
ликим нетерпением. Их ночные беседы на крыше напоминали ей разговоры с
Андзолето в детстве. Правда, луна была не такая, как в Венеции, не было
и живописных венецианских крыш, ночей, пылающих любовью и надеждой; то
была немецкая ночь, мечтательная, холодная немецкая луна - туманная, су-
ровая, - словом, здесь была нежная и благодетельная дружба без опаснос-
тей и трепета страсти.
забавило у маркграфини, наступил черед говорить Иосифу.
начал он, - но так как лакеи имеют обыкновение читать письма своих гос-
под, то в передней я узнал содержание жизни великих мира сего. Не стоит
тебе передавать и половины злословия, излитого на вдовствующую маркгра-
финю. Ты содрогнулась бы от ужаса и отвращения. Ах! Если бы светские лю-
ди знали, как о них отзываются лакеи! Если бы в этих великолепных сало-
нах, где они важно, с таким достоинством восседают, они услышали, что
говорится за стеной об их нравах, об их душевных свойствах! Когда Порпо-
ра только что на валу развивал перед нами свою теорию борьбы и ненависти
против великих мира сего, он был не совсем на высоте. Горести помутили
его рассудок. Ах! Как ты права: он действительно унижает свое досто-
инство, ставя себя на одну доску с этими вельможами и воображая, что по-
давляет их своим презрением! Да, маэстро не слышал злословия лакеев в
передней, а не то он понял бы, что личная гордость и презрение к другим,
прикрытые внешним почтением и покорностью, свойственны душам низким и
развращенным. Но Порпора был очень хорош, очень своеобразен, очень му-
жествен, когда, стуча палкой по мостовой, кричал: "Мужество! Ненависть!
Бичующая ирония! Вечное мщение!" Твоя же мудрость была прекраснее его
бреда, и она тем более поразила меня, что я только что перед тем слышал,
как лакеи - угнетенные, развращенные, робкие рабы - тоже жужжали мне в
уши с глубокой ненавистью: "Мщение, хитрость, вероломство, вечная злоба,
вечная ненависть - вот чего достигают наши хозяева, которые мнят, будто
они выше нас, разоблачающих их мерзости!" Я никогда не был лакеем, Кон-
суэло, но раз став им (подобно тому, как ты стала мальчиком во время на-
шего путешествия), я, как видишь, поразмыслил над обязанностями, каких
требует мое теперешнее положение.
загадка, и не надо пропускать ни одного мельчайшего факта, не объяснив
себе его и не поняв. Так познается жизнь. А скажи мне, узнал ли ты
что-нибудь относительно принцессы, дочери маркграфини, единственной сре-
ди всех этих жеманных, накрашенных и легкомысленных особ, которая пока-
залась мне естественной, доброй и серьезной?
раньше, много раз от Келлера, который причесывает экономку принцессы и
знает много кое-чего об ее хозяйке. То, что я тебе расскажу, не сплетни
передней, не лакейское злословие - это истинная, всем известная, но
страшная история; хватит ли у тебя мужества ее выслушать?
ка. Я услышала из ее уст несколько слов, из которых заключила, что она
жертва людской несправедливости.
Ильин Андрей
Конюшевский Владислав
Маккарти Кормак
Никитин Юрий
Браун Дэн
Посняков Андрей