Чтение 148–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

Надев пальто, Штрум вновь поднялся по лестнице и остановился перед
щитом со стенной газетой.

Прочтя статью, он растерянно оглянулся: на мгновение показалось, что
его сейчас арестуют, но в вестибюле было пустынно и тихо.

С физической реальностью ощутил он соотношение тяжести хрупкого
человеческого тела и колоссального государства, ему показалось, что
государство пристально всматривается в его лицо огромными светлыми
глазами, вот-вот оно навалится на него, и он хрустнет, пискнет, взвизгнет
и исчезнет.

На улице было людно, а Штруму казалось что полоса ничейной земли легла
между ним и прохожими.

В троллейбусе человек в военной зимней шапке возбужденным голосом
говорил своему спутнику:

- Слыхал сводку "В последний час"?

Кто-то с передних мест сказал:

- Сталинград! Подавился немец.

Пожилая женщина смотрела на Штрума, точно укоряя его за молчание.

Он с кротостью подумал о Соколове: все люди полны недостатков - и он, и
я.

Но так как мысль о своем равенстве с людьми в слабостях и недостатках
никогда не бывает искренна до конца, он тут же подумал: "Его взгляды
зависят от того, любит ли его государство, успешна ли его жизнь.
Повернется на весну, на победу, он слова критики не скажет. А во мне этого
нет - плохо ли государству, бьет ли оно меня или ласкает, мои отношения с
ним не меняются".

Дома он расскажет Людмиле Николаевне о статье. По-видимому, за него
взялись всерьез. Он скажет:

- Вот тебе и Сталинская премия, Людочка. Такие статьи пишут, когда
хотят человека посадить.

"У нас одна судьба, - подумал он; - пригласят меня в Сорбонну читать
почетный курс, и она поедет со мной; пошлют меня в лагерь на Колыму, и она
поедет следом за мной".

"Ты сам довел себя до этого ужаса", - скажет Людмила Николаевна.

Он резко проговорит: "Мне нужна не критика, а сердечное понимание.
Критики мне хватает в институте".

Дверь ему открыла Надя.

В полутьме коридора она обняла его, прижалась щекой к его груди.

- Холодный, мокрый, дай пальто снять, что случилось? - спрашивал он.

- Неужели ты не слышал? Сталинград! Огромная победа. Немцы окружены.
Пойдем, пойдем скорей.

Она помогла ему снять пальто и за руку потащила в комнаты.

- Сюда, сюда, мама в Толиной комнате.

Она раскрыла дверь. Людмила Николаевна сидела за Толиным столиком. Она
медленно повернула к нему голову, торжественно и печально улыбнулась ему.

В этот вечер Штрум не сказал Людмиле о том, что произошло в институте.

Они сидели за Толиным столом, и Людмила Николаевна рисовала на листе
бумаги схему окружения немцев в Сталинграде, объясняла Наде свой план
военных действий.

А ночью у себя в комнате Штрум думал: "О господи, написать бы покаянное
письмо, все ведь пишут в таких ситуациях".

22

Прошло несколько дней после появления статьи в стенгазете. Работа в
лаборатории продолжалась по-прежнему. Штрум то впадал в уныние, то
оживлялся, был деятелен, ходил по лаборатории, выколачивал быстрыми
пальцами из подоконников и металлических кожухов свои любимые мелодии.

Он шутя говорил, что в институте, видимо, началась эпидемия
близорукости, знакомые, сталкиваясь с ним нос к носу, проходят в
задумчивости мимо, не здороваются; Гуревич, заметив издали Штрума, тоже
принял задумчивый вид, перешел на другую сторону улицы, остановился у
афиши. Штрум, наблюдая за его эволюциями, оглянулся, в этот же момент
оглянулся Гуревич, и глаза их встретились. Гуревич сделал удивленный,
обрадованный жест, стал кланяться. Все это было не так уж весело.

Свечин, встречая Штрума, здоровался с ним, тщательно шаркал ногой, но
лицо его при этом становилось таким, словно он приветствовал посла
недружественной державы.

Виктор Павлович вел счет - кто отвернулся, кто кивнул, кто поздоровался
с ним за руку.

Приходя домой, он первым делом спрашивал у жены:

- Звонил кто-нибудь?

И Людмила отвечала обычно:

- Никто, если не считать Марьи Ивановны.

И, зная его обычный после этих ее слов вопрос, добавляла:

- От Мадьярова писем пока нет.

- Вот, понимаешь, - говорил он, - те, кто звонили каждый день, стали
позванивать, а те, кто позванивал, вообще перестали звонить.

Ему казалось, что и дома к нему стали относиться по-иному. Однажды Надя
прошла мимо отца, пившего чай, не поздоровавшись.

Штрум грубо крикнул ей:

- Почему не здороваешься? Я, по-твоему, предмет неодушевленный?

И, видимо, лицо у него было при этом таким жалким, страдающим, что
Надя, поняв его состояние, вместо того чтобы ответить грубостью, поспешно
сказала:

- Папочка, милый, прости меня.

В этот же день он спросил ее:

- Слушай, Надя, ты продолжаешь встречаться со своим полководцем?

Она молча пожала плечами.

- Я тебя вот о чем хочу предупредить, - сказал он. - Не вздумай с ним
вести разговоры на политические темы. Не хватает, чтобы и с этой стороны
ко мне подобрались.

И Надя, вместо того чтобы ответить резкостью, проговорила:

- Можешь быть спокоен, папа.

Утром, приближаясь к институту, Штрум начинал оглядываться и то
замедлял, то ускорял шаги. Убедившись, что коридор пуст, он шел быстро,
опустив голову, и если где-нибудь открывалась дверь, у Виктора Павловича
замирало сердце.

Войдя наконец в лабораторию, он тяжело дышал, словно солдат, бежавший к
своему окопу по простреливаемому полю.

Однажды Савостьянов зашел в комнату к Штруму, сказал:

- Виктор Павлович, я вас прошу, все мы вас просим, напишите письмо,
покайтесь, уверяю вас, это поможет. Подумайте - в пору, когда вам
предстоит огромная, да что скромничать, великая работа, когда живые силы
нашей науки смотрят на вас с надеждой, вот так, вдруг, все пустить под
откос. Напишите письмо, признайте свои ошибки.

- В чем мне каяться, да в чем же ошибки? - сказал Штрум.

- Ах, да не все ли равно, ведь так все делают - и в литературе, и в
науке, и партийные вожди, вот и в вашей любимой музыке Шостакович признает
ошибки, пишет покаянные письма, и как с гуся вода, продолжает после
покаяния работать.

- Но мне-то в чем каяться, перед кем?

- Напишите дирекции, напишите в ЦК. Это не суть важно, куда-нибудь!
Важно то, что покаялись. Что-нибудь вроде "признаю свою вину, исказил,
обещаю исправить, осознал", - вот в таком роде, вы ведь знаете, уже есть
стандарт. А главное, - это помогает, всегда помогает!

Обычно веселые, смеющиеся глаза Савостьянова были серьезны. Казалось,
даже цвет их изменился.

- Спасибо, спасибо, дорогой мой, - сказал Штрум, - меня трогает ваша
дружба.

А через час Соколов сказал ему:

- Виктор Павлович, на будущей неделе будет расширенный ученый совет, я
считаю, что вы обязаны выступить.

- Это по поводу чего? - спросил Штрум.

- Мне кажется, вы должны дать объяснения, короче говоря, покаяться в
ошибке.

Штрум зашагал по комнате, внезапно остановился у окна и сказал, глядя
на двор:

- Петр Лаврентьевич, а может быть, письмо лучше написать? Все же легче,
чем на людях самому себе в рожу плевать.

- Нет, мне думается, вам надо выступить. Я говорил вчера со Свечиным, и
он мне дал понять, что там, - он неопределенно показал в сторону верхнего
дверного карниза, - хотели, чтобы вы выступили, а не писали письмо.

Штрум быстро повернулся к нему:

- Не выступлю и письма писать не буду.

Соколов с терпеливой интонацией врача-психиатра, беседующего с больным,
проговорил:

- Виктор Павлович, молчать в вашем положении - это значит сознательно
идти на самоубийство, над вами тяготеют политические обвинения.

- Понимаете, что меня особенно мучит? - спросил Штрум. - Почему в дни
всеобщей радости, победы со мной происходит все это? И ведь какой-нибудь
сукин сын может сказать, что я открыто ополчился на основы ленинизма,
думая, что советской власти пришел конец. Дескать, - Мориц любит слабых
бить.

- Слышал я и такое мнение, - сказал Соколов.

- Нет, нет, черт с ним! - сказал Штрум. - Не буду каяться!

А ночью, запершись в своей комнате, он стал писать письмо. Охваченный
стыдом, он разорвал письмо и тут же стал писать текст своего выступления
на ученом совете. Перечтя его, он стукнул ладонью по столу и изорвал