Чтение 148–й страницы книги ~Разгон~

слишком.

11 апреля. Ветер. Капельки дождя. Холодно, но все зеленеет. Абрикос
источает нежный аромат. Два шмеля с самого утра снова хлопочут возле
цветков. Я заблудилась в лесу. Под пеньками подкарауливали меня духи леса -
чеберяйчики, с березок спускались зеленые русалочьи косы, корни вывернутых
бурей деревьев напоминали страшные бороды. Но я упорно пробиралась дальше,
пока не наткнулась на кучу мусора. Кто-то привез сюда его целую машину -
битов стекло, палки, бумага, известь, какая-то мерзость. Лес сразу утратил
свою сказочность, пеньки стали просто пеньками, а не чеберяйчиками, корни
перестали быть бородами, а березки - русалками, затаившиеся влажные дебри
были обычным болотом, а весь лес - ординарной свалкой. Загрязнение
окружающей среды не знает пределов, как и человеческая глупость.

А весна стоит сухая, даже страшно. Воскресить бы все прошлые дожди,
поднять их из глубин земли, вознести на небо, а потом подарить земле
снова!.."

Карналь перечитал записки дважды. Впечатление было, будто говорил с
Анастасией. Собственно, он понимал, что такого разговора между ними никогда
не могло состояться. Люди не умеют выкладывать душу друг перед другом так,
как это отваживаются иногда перед бумагой.

Он разложил на столе листочки с дневником Анастасии и снимком
высоконогой девчурки с тигриными глазами и сел за работу. Работать умел при
любых обстоятельствах и в любой обстановке, этому не должен был учиться,
ночная душевная неуверенность, кажется, отошла от него, и он легко бросал
мысли сквозь сортировочное сито, сотканное из трех основных квантификаторов:
"да", "нет", "без ответа", радостно и свободно блуждал среди анархичной
топографии своих знаний в надежде открыть хотя бы маленькие, но новые миры в
ней, той, казалось, уже до подробностей известной стране.

Когда после многочасового сидения за столом Карналь вышел из хатенки,
застал день в полном разгаре, сухой, солнечный, теплый, как будто и не
осенний. Шумели сосны, все жило вокруг, и подумалось ему внезапно, что все
миры, может, и кибернетические даже, должны быть непременно пережиты, прежде
чем будут истолкованы и объяснены. Он стоял, смотрел на небо, слушал лес,
ждал: может, ошибся, просто послышалось вчера, что Анастасия обещала
приехать в следующее воскресенье. А если в это, сегодня?

Еще немного постоял, вернулся за стол, пододвинул диссертацию
Кучмиенко. Он обладал привычкой быть тщательным даже там, где тщательности и
не требовалось. Стал читать. Возмущение его нарастало еще скорее, чем при
чтении автореферата. Но здесь и возмущение казалось неуместным. Упорно
пробиваясь сквозь примитивизм суждений и тривиальные разглагольствования,
изложенные наукообразной терминологией, невольно бросал взгляд на
Анастасиины записки. Загрязнение окружающей среды, как и глупость, не имеет
пределов. Он добавил бы еще: загрязнение науки случайными людьми так же не
имеет границ. Но границы надо все же установить!

Вечером приготовил себе новое суворовское рагу, на этот раз оно уже не
подгорело, было даже вкусным по-своему, долго сидел, смотрел на огонь,
пробовал думать о неделе, которую должен здесь прожить, но не мог даже
охватить мыслью такую временную даль. Неделя - вечность. "Окончен труд
дневных забот, я часто о тебе мечтаю, бродя вблизи пустынных вод, вечерним
выстрелам внимаю..."

Заснул быстро и спал чуть ли не до восхода солнца, утром пошел
умываться к озеру, позавтракал опять-таки суворовским рагу, спрятал,
заботливо сложив, в карман листочки Анастасииного дневника и ее фотографию,
запер избушку, ключ тоже положил в карман, легко спустился с холма, бросил
последний взгляд на разрушенный старой сосной склон и пошел, придерживаясь
автомобильных следов.

Должны вывести его на шоссе. Выведут или заведут?

Карналя стали искать еще с субботы. Пронченко хотел пригласить его на
воскресенье к себе на дачу и позвонил дежурному по объединению, чтобы тот
связал его с академиком.

- Петр Андреевич сейчас на территории, я передам ему, - пообещал
дежурный.

Передал или нет, но Карналь почему-то не звонил, уже поздно вечером,
уезжая с работы, Пронченко опять позвонил дежурному. Тот, что был днем,
сменился, новый о Карнале ничего не знал.

- Я соединю вас с помощником Петра Андреевича.

- Хорошо.

Алексей Кириллович сидел возле своего телефона и откликнулся сразу.

- Не можете ли вы сказать, где Петр Андреевич? - спросил у него
Пронченко.

- Он уехал. Неожиданно. Сказал: на короткое время. Не провел даже
традиционный диспут сороковой субботы.

- А как же обошлось без диспута? - Пронченко в общих чертах знал, как
проходит сороковая суббота в объединении, знал также, что комичным диспутом
она должна всякий раз кончаться.

- Попросил, чтобы все желающие дискутировать цепляли свои тезисы на
дверях его кабинета.

- Много нацепляли?

- Да есть.

- Очень смешное?

- Пожалуй, только для кибернетиков. У них юмор слишком специфический. Я
бы сказал: чересчур профессионализированный. Такие люди, как я, только
пожимают плечами...

- Но все-таки - где же Карналь?

- Предупредил меня, что должен выехать на короткое время, - и все.

- Позвольте поинтересоваться в таком случае, почему вы так долго сидите
на работе?

Алексей Кириллович немного помолчал.

- Видите ли, товарищ Пронченко... Я так себе подумал... А вдруг Петр
Андреевич вернется?

- Сегодня?

- Не могу сказать, но все может быть.

- Передайте ему, пожалуйста, что я хотел бы видеть его. Может, он
позвонит мне на дачу.

А потом Алексею Кирилловичу позвонил Кучмиенко. Дежурный, наверное,
передал ему, что Карналя разыскивает секретарь ЦК, и Кучмиенко обеспокоился
не на шутку.

- Куда ты спрятал своего академика? - загремел он в трубку.

- Он выехал, - Алексей Кириллович старался быть предельно сдержанным и
вежливым.

- Не крути, не крути! Он что: болен? Диспутацию эту дурную не провел,
кабинет ему обклеили, забыв о всяком приличии. Мальчишество!

- Я же сказал, что выехал. Кажется, академик имеет право на выходной.

- Право, выходной. Это Моисей своим евреям пообещал, когда они выходили
из Египта. Выходной, выходной... С Карналем оно никак не вяжется... Ты
знаешь, что его нельзя так отпускать, человек вон в каком состоянии!

- Он предупредил, что на короткое время.

- А кто измерит? Где оно короткое, а где какое - ты можешь мне сказать?
Пронченко его разыскивает...

- Я говорил с товарищем Пронченко.

- Ты помощник, ты отвечаешь мне за академика! Не говорить, а живого мне
Петра Андреевича давай! С кем поехал?

- Не могу сказать. Наверное, один.

- Один? А на чем? Машина его простояла целую субботу.

- Не могу сказать.

Кучмиенко швырнул трубку.

Он звонил и в воскресенье. Домой к Алексею Кирилловичу, тете Гале и
Людмиле. Нарвался на своего сына, тот заподозрил что-то нечистое в отцовых
розысках, привязался:

- Зачем тебе Петр Андреевич? Дай ему покой в выходной день.

- А тебе какое дело? - возмутился Кучмиенко. - Надо, значит, надо. Не
тебе, а мне.

- Это я знаю, - хмыкнул Юрий.

- Что ты знаешь?

- Поганишь всем жизнь!

Кучмиенко задохнулся от таких слов.

- Да ты что?.. Родному отцу?..

- Все бы ты себе! Ходишь, ходишь, берешь за горло, организовываешь мир
для себя, а надо - себя для мира, как Петр Андреевич. Брось охотиться на
Карналя - охоться на зайцев!

- Записался в его веру?

- А что?

- Дай мне Людмилу! Не хочу с тобой даже разговаривать!

- Людмилы нет!

В понедельник тревога возрастала с каждым часом, но сведения о Карнале
не поступали. Пронченко попросил Алексея Кирилловича информировать его
каждый час, тетя Галя плакала возле телефона, Людмиле ничего еще не
говорили, берегли ее, надеясь, что все обойдется, что академик просто исчез
на несколько дней, чтобы сбросить с себя где-нибудь в тишине и безвестности
тяжелый душевный груз, что навалился на него за последнее время.

А после обеда откуда-то неожиданно позвонил секретарше Карналь и,
предупредив, чтобы она никому ничего не говорила, попросил прислать ему
машину к Воскресенскому рынку.

Дина Лаврентьевна от неожиданности даже переспросила, чего никогда не
делала:

- Аж на Воскресенку?

- Это так далеко, вы считаете?