ответил, что "ближайшее время - понятие неопределенное", но что если
следствие закончится в так называемое "ближайшее время", то вскоре последует
и свидание... Злая ирония промелькнула в последних словах, и мне на
мгновение стало страшно, что эта встреча со следователем, добиться которой
было так тяжело, даже самым отдаленным образом не коснулась того, что
произошло с Андреем, и представляет собою, в сущности, просто какую-то
постыдную пустую игру. Я ушла подавленная, с испуганно сжавшимся сердцем.
потому что в институте за годы эвакуации появилось немало новых сотрудников,
и почему они, собственно говоря, стали бы приветливо встречать человека,
которого совершенно не знали? Что касается старых... Какая-то неуловимая
неловкость теперь мелькала в наших отношениях - то принужденное желание
подбодрить, то обижавшая меня сдержанность - совершенно напрасная, потому
что я ни у кого не искала утешения. Так было первые два месяца после
возвращения с фронта, когда ощущение бесспорной удачи было еще свежо и
чувствовалось всеми. Ученый совет Наркомздрава выслушал и одобрил наши
отчеты. В "Медработнике" появилась большая статья, и хотя вся заслуга в
распространении нового средства приписывалась академику Кипарскому, однако и
наша лаборатория упоминалась в уважительном тоне. Рубакин сказал, что "все
идет нормально" и что было бы даже "замечательно нормально", как говорит наш
воинственный завхоз Кочергин, если бы с отчетом о поездке выступил в печати
сам главный хирург.
выпустил свои "Письма о пенициллине"...
прекрасный день на меня пахнуло, не скажу - холодом, но тем чувством
пустоты, с которым я познакомилась, когда мне впервые пришлось задуматься
над общественным значением телефонного аппарата. Правда, кое-кто еще
продолжал звонить из Наркомздрава, из Фармакологического комитета, но из
института, кроме самых ближайших сотрудников, мне больше никто не звонил.
Чувство пустоты шло оттуда, из этого дома, в котором я проработала двадцать
лет и в котором всегда была сама собой, без искусственности, без напряжения.
Теперь наступила пора этой искусственности, этого напряжения. Что вдруг
заставило нашего Кочергина, всегда относившегося ко мне с нескрываемым и
даже немного глуповатым почтением, пробормотать что-то невнятное и торопливо
пройти мимо меня с опущенной головой? Что принудило Зубкова, умного, острого
и, в общем, вполне порядочного человека, любившего рассказывать о том, как
ему с моей помощью удалось "найти себя" в биохимии (он был паразитологом),
без всякого повода, грубо отказаться от работы, которую я поручила ему
неделю назад? Точно надо мною возник невидимый знак, заставлявший одних
обходить меня на почтительном расстоянии, а других - относиться ко мне с
необъяснимым предупреждением и даже, может быть, страхом.
отсутствием моего имени в официальных отчетах, то обидами, которые терпели
из-за меня Володя Мерзляков, Коломнин, Катя Димант - сотрудники, давно
ставшие моими друзьями. Рубакин вдруг появился с забинтованной правой рукой,
и Катя шепнула мне, что он разбил руку, ударив ею по столу на заседании
парткома. Как случилось, что Петр Николаевич, никогда не повышавший голоса,
вышел из себя и потерял прославившее его равновесие? Не знаю. Он и сам не
говорил и запретил Лене говорить об этом со мной. Но разговор на парткоме
шел обо мне.
кто-нибудь из соседей, хотя соседи в последнее время заходили все реже. Отец
открыл дверь, в передней послышался женский голос. Я вышла и увидела Глафиру
Сергеевну, очень располневшую, в темном платье, без шляпы. Она держала
какой-то сверток, перевязанный ленточкой, должно быть, из магазина, и, точно
испугавшись меня, поспешно положила его на подзеркальник.
сказала она. - И будет жалко и вам и мне. Мне - потому что надо же хоть раз
в жизни сделать доброе дело, а вам... Ну, это неизвестно, может быть, я еще
ничего не скажу.
продолжала смотреть на нее с изумлением, потому что она сама вдруг взглянула
мне прямо в лицо. У нее в глазах всегда было что-то неподвижное, мрачное, но
теперь этим мрачным огнем было озарено все погрубевшее лицо с тяжелыми
складками на подбородке, с опустившимися углами губ, как у человека,
привыкшего плакать.
его еще по Лопахину. У нас ведь в Лопахине лавка была, и он одно время
служил в этой лавке. Моей мачехе - она вела дело - пришло в голову, чтобы в
нашей лавке, как в Москве у Мюра, швейцар открывал покупателям двери. И вот
ваш отец, на удивление лопахинцам, одно время стоял у дверей и, кажется, был
очень доволен. А потом он, помнится, что-то сделал... Да, вспомнила: пропил
ливрею, - сказала она со смехом. - И бесследно пропал.
И если вы пришли для того, чтобы...
мне, видите ли, было трудно понять, что я плохой человек, а ведь это само по
себе доказывает... Татьяна Петровна, дайте мне чашку чаю, - вдруг попросила
она, - а то я сегодня с утра хожу по Москве. Вот в лимитном, например,
купила шелку на платье, думала, станет легче, это у меня прежде бывало. Нет,
не стало.
закрытыми глазами.
Ничего особенного. Просто как-то между прочим он... - это "он" было
произнесено с ударением, и я поняла, что она говорит о Крамове, - он сказал,
правда, неопределенно, что там, в Митиной экспедиции, что-то случилось. Я
тогда же решила непременно вам сообщить, чтобы вы разузнали. Я беспокоюсь, -
прибавила она просто. - Я ведь все-таки привязана к вашей семье.
взяла ломтик и на него тоже посмотрела с сомнением, точно не знала, сумеет
одолеть его или нет.
жизнь, он счастливец, и, в сущности, ему не повезло только со мной. Правда,
крупно. Но он справился. А новая его - он мне рассказывал - совсем другая.
Ей, кроме любви, ничего не надо. Простите, что я так много болтаю, -
прибавила она с изяществом, напомнившим мне былую Глафиру. - Я ведь всегда
одна и всегда молчу, с моим не наговоришься. Да, вот теперь о нем. Я уж не
знаю, чего вы там не поладили, - сказала она, небрежно оглянувшись, но в
самой этой небрежности было что-то осторожное, страшное, точно она думала,
что еще кто-то слышит ее и следит за каждым ее движением, - но он вас
ненавидит. Вот говорят, что нужно уметь любить, - я-то никогда не умела, -
добавила она, - но по нему видно, что нужно уметь и ненавидеть, И что ни
год, то пуще, особенно после того, как вы над ним посмеялись.
ученый. Он ведь был у нас, да какой-то оказался чудак, то есть с точки
зрения Валентина Сергеича. А может быть, просто хороший? Это ведь карта была
- англичанин-то, и козырная, а вот поди ж ты, вы ее побили. На всякого
мудреца довольно простоты, - сказала она, улыбнувшись. - Мне иногда даже
приходило в голову, что вы и вовсе не подозреваете обо всей этой игре. Вы
подозревали?
успеха.
Вам только одно может помочь - его смерть, а иначе он все равно добьется, уж
не знаю чего - унижения, уничтожения, а только тоже смерти, не физической,
так душевной.
человеке, который был ее мужем, то есть самым близким человеком на свете.
записано. - Она расстегнула сумочку и достала блокнот. - Первое - Митя.
Теперь второе. Вы думаете, может быть, что этот удар - я имею в виду арест
Андрея - направлен против него, то есть что хотят его уничтожить? Нет, вас.
То есть, разумеется, и его, но это попутно. Что вы смотрите на меня? Я в
здравом уме и твердой памяти. И все, что я говорю, хотя на первый взгляд и
бессвязно, но на самом деле обдумано. Тщательно и давным-давно, еще в тот
день, когда я узнала, что его посадили. Ох, я взвилась в этот день! -
сказала она, подняв брови с печальным и удивленным выражением. - Сама не
ожидала, честное слово. Вы знаете, Татьяна Петровна, живого во мне немного
осталось, но это взяло меня за живое. Правда, в прошлом году, когда у него в
институте была эта история с сыпным тифом, я еще тогда подумала, что едва ли
они не воспользуются этой историей.
раз торопливо, точно боясь, что кто-то помешает ей договорить до конца, - и
Крупенский, и Мелкова. Но тогда, по-видимому, материала было маловато.
отекшем лице.