Разве что, если вспомнить стандартный рисунок из школьного учебника: река (или озеро) в разрезе. Или и то и другое.
доске. Так же как "огромный серый тусклый пруд,/ что висел над своим таким
далеким дном" вызывает в воображении горизонтальную линию, проведенную на
той же доске и снизу допол ненную полукругом, соединяющим оба конпа линии.
Добавьте к этому "как серое дождливое небо над пейзажем" - то есть еще один
полукруг, дугой накрывающий эту горизонтальную линию сверху, и в результате
вы получите рисунок сферы с диаметром посредине.
"Neue Gedichte". Возьмите, например, знаменитую "Пантеру", которая "как в
танце силы, мечется по кругу". Он увлеченно ими пользуется - иногда без
нужды, просто по подсказке ри фмы. Но произвольность в поэзии - неплохой
архитектор, ибо она придает стихотворной структуре особую атмосферу.
гармонирует с идеей полной автономности его подземного пейзажа. Он выполняет
почти ту же самую функцию, что и слово "порфир" с его строго геологическим
оттенком значения. Еще более и нтересен, однако, психологический механизм,
порождающий этот начерченный замкнутый круг, и я думаю, в этой вещи с ее
пятистопным ямбом и белым стихом равенство двух данных полукругов есть
отзвук принципа рифмы - грубо говоря, отзвук привычки располагать
по замыслу, это стихотворение должно было избежать.
стихотворения, как мускулы сквозь рубашку. Поэт - концептуалист хотя бы уже
потому, что его сознание определяется свойствами его средств, а ничто так не
заставляет вас связат ь между собой дотоле несопоставимые вещи, как рифма.
Эти связи часто уникальны или достаточно своеобразны, чтобы создать ощущение
автономности возникшего таким образом результата. Более того: чем дольше наш
поэт этим занимается, то есть порождает такие а втономные творения или же
оперирует ими, тем больше идея автономности внедряется в его собственную
психологическую структуру, в его самоощущение.
биографию Рильке, но вряд ли это необходимо, ибо биография даст нам много
меньше, чем сами по себе стихи. Потому что челночные движения и колебания
стиха, питаемые упомянутым принц ипом рифмы и ставящие при этом под вопрос
концептуальную гармонию, дают сознанию и эмоциям возможность зайти гораздо
дальше, чем любое романтическое приключение. По этой причине, прежде всего,
и выбираешь литературную профессию.
содержимым, в том числе и с замкнутым кругом, вьется, как подпись художника,
великолепная pale strip of the single pathway /like a long line of linen
laid to bleach (бледная полоска единственной тропы, /как длинная простыня,
уложенная для отбелки); аллитерационной прелестью этой строки мы,
несомненно, обязаны ее английскому переводчику, Дж. Б. Лейшману. Это
чрезвычайно удачная фигура речи для нехоженой дороги - как мы узнаем одной
строкой раньше, единственной в этом альтернативном, полностью автономном
мире, только что сотворенном нашим поэтом. Это не последняя такая фигура в
стихотворении - далее появятся и несколько других, и они, задним числом,
объяснят нам пристрастие поэта к
и Рильке здесь действует, как хороший театральный художник, готовящий сцену,
по которой будут двигаться его герои.
лугов, мягких и полных терпенья, - то есть тропа, привыкшая к отсутствию
движения, но подспудно его ждущая - как мы с вами.
мере пейзажи, щеголяющие наличием дороги. Другими словами, здесь
стихотворение перестает быть картиной и становится повествованием: теперь мы
можем пустить в ход наши фигуры.
заинтересовать это описание по самым разным причинам, - прежде всего из-за
того, что если в стихотворении и есть кто-то, кто может нам рассказать о его
авторе, так это Орфей . Во-первых, потому что он поэт. Во-вторых, потому что
в контексте этого мифа он потерпевшая сторона. В-третьих, потому что ему
тоже приходится пользоваться воображением, чтобы представить все, что
происходит. В свете этих трех вещей неизбежно возникнове ние некоего
сходства с автопортретом пишущего.
он дал нам эту экспозицию. И именно рассказчик нашел для стихотворения
бесстрастный заголовок, завоевав тем наше доверие в отношении последующего.
Мы имеем дело с его, а не
должны полностью отождествляться в нашем сознании - хотя бы потому, что не
бывает двух одинаковых поэтов. Но даже если Орфей - лишь один из обликов
нашего автора, это уже для нас до статочно интересно, ибо через выполненный
им портрет нашего пра-поэта мы можем разглядеть и позицию великого немца - и
понять, чему, заняв этот наблюдательный пункт, он завидует, а что не
одобряет, осуждает в фигуре Орфея. Кто знает, может быть, и все с
тихотворение для автора имело целью как раз выяснить это для себя.
слияния автора и его героя в своем восприятии. Нам, конечно, труднее
сопротивляться такому соблазну, чем когда-то - самому Рильке, для которого
полное отождествление с Орфеем был о бы попросту неприличным. Отсюда и его
довольно-таки суровый взгляд на легендарного барда из Фракии. И, глядя на
них обоих, попытаемся продолжить свой путь.
и, может быть, рост. "Синее", по-видимому, ничего конкретного не означает, а
просто делает эту фигуру заметнее на бесцветном фоне.
и как будто нелестно. Хотя понятно, что Орфею не терпится закончить это
предприятие, авторский выбор психологических деталей весьма красноречив.
Теоретически, у него обязат ельно были какие-то иные варианты: радость Орфея
от того, что он вернул себе возлюбленную жену, например. Однако, избирая
недвусмысленно отрицательную характеризацию, автор достигает двух целей.
Во-первых, он устанавливает дистанцию между собой и Орфеем.
движении: это человеческие движения в царстве богов. Иначе и быть не могло,
ибо по характеру нашего зрения для древних мы - то же, что их боги - для
нас. Равно неизбежна и неуда ча Орфеевой миссии, ибо человеческие движения в
уделе богов обречены изначально: они живут по другим часам. Sub specie
aeternitatis*(3) любое человеческое движение покажется в чем-то излишне
холерическим и нетерпеливым. Если вдуматься, пересказ мифа слов ами Рильке,
столь удаленного во времени от античности, сам по себе есть продукт,
небольшой частицы этой вечности.