бумагу.
Пусть сажают.
решение. Потом ему пришло в голову, что он напишет примерный текст письма,
какое подал бы, если бы решил каяться, - так просто, поскольку он
окончательно решил не каяться; ведь в этом нет ничего унизительного для
него. Никто не увидит этого письма, ни один человек.
тишина - ни гудков, ни шума машин.
тяжесть, она заставляла его думать так, как ей хотелось, писать под свою
диктовку. Она была в нем самом, она заставляла замирать сердце, она
растворяла волю, вмешивалась в его отношение к жене и дочери, в его
прошлое, в мысли о юности. Он и самого себя стал ощущать скудоумным,
скучным, утомляющим окружающих тусклым многословием. И даже работа его,
казалось, потускнела, покрылась каким-то пеплом, пылью, перестала
наполнять его светом и радостью.
тем, кто покоряется ей. Люди, познавшие на себе эту силу, удивляются
другому, - способности вспыхнуть хоть на миг, хоть одному гневно
сорвавшемуся слову, робкому, быстрому жесту протеста.
не покажет, но в то же время он втайне понимал, что письмо это вдруг да
пригодится ему, пусть лежит.
Леденящее чувство одиночества охватило его. Казалось, уже до конца жизни
никто не придет к нему. И ведь не звонят ему по телефону не только от
страха. Не звонят потому, что он скучен, неинтересен, бездарен.
Николаевне и продекламировал: - "Я один у окошка, ни гостя, ни друга не
жду..."
выколачивать из стола торжественную музыку.
высокий, сутулый, взмахивая время от времени портфелем, и она знала, что
это он думает о своей встрече с Чепыжиным, приветствует его и
разговаривает с ним.
его недостатках и о главном из них - его эгоизме.
лабораторию, где окружен людьми, где работа; вечером отправится к
Чепыжину, вернется, вероятно, не раньше двенадцати и не подумал о том, что
она весь день будет одна и что у окошка в пустой квартире стоит она, и
никого возле нее нет, и что это она не ждет ни гостя, ни друга.
особенно тяжело на душе. Марья Ивановна сегодня не будет звонить, поедет к
старшей сестре на Шаболовку.
продолжает свои вечерние прогулки. А Виктор всецело поглощен своими
делами, не хочет думать о Наде.
условилась, - он должен исправить дверь в Толиной комнате. И Людмила
Николаевна обрадовалась - живой человек. Она открыла дверь - в полутьме
коридора стояла женщина в серой каракулевой шапочке, с чемоданом в руке.
своему голосу, и, целуя сестру, гладя ее по плечам, говорила: - Нету, нету
Толеньки, нету.
23
увеличить струю, и вода становилась холодной. Ванна наполнялась медленно,
но сестрам показалось, что с минуты встречи они не сказали и двух слов.
подходила к двери в ванную и спрашивала:
тухнет...
спросила:
во время ночного приезда Новикова в Сталинград.
езды в бесплацкартном вагоне помылась в ванне и, кажется, вернулась к
времени мирного блаженства, а на душе...
Людмила Николаевна.
Надином романе, рассказала о знакомых, которые перестали звонить по
телефону и узнавать Штрума при встречах.
какой-то славный и жалкий. Ему не дают нового назначения, пока комиссия не
разберет его дело. Вера с ребенком в Ленинске, Степан Федорович говорит о
внуке и плачет. Потом она рассказала Людмиле о высылке Женни Генриховны и
о том, какой милый старик Шарогородский, как Лимонов помог ей с пропиской.
действительно странно было смотреть в лицо сестры, ощущать прикосновение
мягкого халата к помытому телу, сидеть в комнате, где пианино, ковер.
смешных и трогательных событиях их сегодняшнего дня неотступно были
покинувшие жизнь, но навсегда связанные с ними родные и друзья. И что бы
ни говорили о Викторе Павловиче, тень Анны Семеновны стояла за ним, и
следом за Сережей возникали его лагерные отец и мать, и шаги плечистого,
толстогубого и застенчивого юноши день и ночь звучали рядом с Людмилой
Николаевной. Но о них они не говорили.
Женя.
спросила она.
его?
взглядом оглядев Людмилу, добавила: - Знаешь, зачем я приехала в Москву?
Николай Григорьевич арестован, сидит на Лубянке.
время сплошной коллективизации. Я, помню, спросила его: что же это
делается? А он ответил: черт с ним, с кулачьем. И на Виктора он сильно
влиял.
этом как раз в те моменты, когда это не нужно делать.
добродетелью, - проговорила Женя.
Прислали повестку - явиться, имея при себе паспорт. Перебирала всех и вся
- и Митю, и Иду, и даже твоего Абарчука, и всех сидевших знакомых
вспоминала, но Николай мне даже в голову не приходил. Вызвали к пяти
часам. Обыкновенная учрежденческая комната. На стене огромные портреты -
Сталин и Берия. Молодой субъект с обычной физиономией посмотрел с таким
пронзительным всеведением и сразу: "Вам известно о контрреволюционной
деятельности Николая Григорьевича Крымова?" Ну, и начал... Я просидела у
него два с половиной часа. Мне несколько раз казалось, что я уж оттуда не
выйду. Он даже, представь себе, намекнул мне, что Новиков, ну, словом,
какая-то жуткая гадость - будто я близка с Новиковым для того, чтобы