подкоп под забором стадиона, и он выползал по подземелью к Каче. Юркнет в
переулок, стриганет в больницу, а его кличут, а его кличут!.. Говорят, жена
от него ушла, дети разбежались, одна домработница осталась, "жалеючи
блаженного", и шибко бранила хозяина: "У тя голова седа, руки золоты,
умственность выдающаяся, а ты со шпаной на футболе свистишь, передову
совецку медицину позоришь!.."
обнаружить в его облике не мог. Он отдавал какие-то распоряжения почтительно
его слушавшим людям, взгляд ученого был устремлен куда-то дальше, и мысли
его, казалось мне, заняты совсем не тем, чем он сейчас занимался. За всем
его видом и за тоном человека, привыкшего повелевать, различался избяной
человек, слабо защищенный, простодушный, однако простодушие-то было
крестьянского происхождения -- "себе на уме".
помалкивал, -- говорить придется ему, мне остается только кивать головой, но
если и это движение вызовет боль, -- прижмуривать глаза.
не в институте, сегодня здесь, в больнице, расскажу и покажу я вам, как
можно ни за понюх табаку сгубить человека... -- Чувствуя мою стесненность от
многолюдного внимания, он ободряюще тронул меня за плечо. -- Юноша, ты
заболел почти неделю назад? -- Я кивнул. -- У тебя кружилась голова,
появилась слабость, но не было температуры, и тебя на медпункте сочли
симулянтом? -- Я снова кивнул. -- Между тем у юноши развивалась
фолликулярная ангина, этаких два пустяковых нарывчика в горле снизу и один,
совсем уж пустячный, -- сверху. Он-то, пользуясь плотницким термином, и
расклинивал два нижних нарыва, и оставалось юноше жить... мало оставалось
ему жить. Откровенно говоря, крепкая порода да г...воз... э... о... прошу
прощения у дам, спасли его. Между тем человек лишь начал жить, из него, быть
может, Менделеев... Не смейтесь, не смейтесь! Или сам Бутусов... Да пусть
просто человек, гражданин, рабочий, защитник Родины!
коллеги и студенты, но я-то много, ох как много запомнил из нее навсегда.
тем, что человеческая жизнь как бы убавляется в цене, а кое для кого и вовсе
ее теряет. Происходит это от распущенности имеющих хоть какую-то власть над
людьми, и необязательно большую.
Кто он есть? Но он познал отравную силу своей, пусть и маленькой, власти и
по заскорузлости ума не сознает, сколь страшна эта сила... -- Профессор
Артемьев остановился против меня: -- Фельдшеришка, недоносок на вид? -- Я
кивнул. -- Шибздик?.. Э... о... Прошу прощения у дам! Ничтожество
неосознанно, не всегда осознанно, мстит всем, кто здоровее его, умней,
честней, совестливей, стараясь низвести людей до своего образа и подобия.
История начиналась не с государств и народов. История начиналась с одного
человека, но с первого! И одним, если дать волю злу, она может закончиться,
но последним. Он должен будет сам себя вычеркнуть из списка и вместе с собою
зачеркнуть все, что было до него. Чудовищно! Немыслимо! А между тем есть,
есть люди, способные на это. Война обнажает зло, но за войной следует
успокоение, мир, и зло утрачивает силу. Недоноски торопятся, успевают сосать
кровь, ломать кости. Гуманист -- всегда богатырь, всегда красив и силен
духом, а эти горбатые ричарды, наполеоны с бабьими харями, хромые талейраны
и Геббельсы, психи гитлеры, припадочные, горбатые, прокаженные правители --
природа сама шельму метит: смотрите, люди, остерегайтесь зла!.. Э... о...
Прошу прощения! Я, кажется, зарапортовался! Алексей Алексеевич, -- обратился
профессор к пожилому врачу, -- позаботьтесь, чтоб фельдшеришку с поля вон.
Фол! Подножка! Игра в кость! Санитаром его, сукиного сына! В госпиталь!
Потаскай раненых, пострадай. Тогда только допущен будешь к страдающим
людям... -- Профессор захлопнул крышку часов, заторопился из перевязочной,
на ходу бросив через плечо: -- Покормите парня. Чем-нибудь жиденьким и
теплым.
мимо меня к тяжелобольному -- на станции Злобино ночью давнуло сцепщика, и
он лежал весь в бинтах у окна, слабо постанывая. Профессор шел так
стремительно, что отдувало полы незастегнутого халата, и, пока считал пульс
больного, нашел меня глазами:
улыбнувшись, добавил: -- Подрался б с хулиганами, они б давнули тебя за
пикульку -- и так же бы проплевался. Кстати, Алексей Алексеевич, не забудьте
сделать больному прижигание.
Думалось, что раз прижигать, значит, огнем. Алексей Алексеевич сказал, что
физкабинет не работает и прижигание возможно сделать не ранее как через
неделю. "А я за это время выпишусь".
отличительная, кстати, черта всех почти наших железнодорожных больниц --
опрятность, уважительность, добросовестная профессиональность сохранились и
до наших дней, чего не скажешь о других ведомственных больницах, в
особенности о районных и областных, и я наслаждался невольным отдыхом. К
полному моему удовольствию, попалась мне книга под названием "Фома-ягненок".
Я упивался ею. Фома -- знаменитый пират, до того свирепый и кровожадный, что
вместо черепа и костей на черном знамени флотилии -- а у него и флот, и
острова, и города, и владения свои были -- нарисован беленький невинный
ягненочек. И стоило кому завидеть на море-океане корабль с ягненком на
знамени, как тут же капитан приказывал опускать паруса, выкатывал бочки с
золотом и ромом, приказывал женщинам снимать с себя драгоценности и все
прочее -- на всякий случай. Фома с женщинами лишних разговоров не
разговаривал, и, когда ему в сражении перебили позвоночник, он заставлял
соратников своих пикорчить их в его присутствии, саблей вспарывал им животы.
бухте крепость принадлежала Фоме, да не знал он, что крепость ночью
захвачена британцами, попер сдуру за бригом. Полна утроба корабля
драгоценностями и ромом, на палубе красивые барышни мечутся -- вперся Фома в
бухту, тут его как начали пластать береговые батареи, щиты на бриге
сбросили, а под ними вместо драгоценностей -- пушки, барышни -- переодетые
матросы. Пираты в бега, но из-за мыса выплыли военные корабли.
развесили, как воблу, на мачтах пониже, и с этаким украшением в Темзу вошел
английский корабль. Шапки вверх! Правь, Британия!
вида. С годами я начал думать, что она мне приснилась или от военной
контузии возникла в моей нездоровой голове.
знаменитой книги Иван Маркелович Кузнецов, бородатый книгочей, безвозвратно
помешанный на литературе и, кажется, знающий все книги насквозь и помнящий
все, что в них и про них написано, просунул руку в книжную полутемь и из
пыльного завала вынул "Фому-ягненка", да еще и с подзаголовком -- "Рыцарь
наживы".
не только ее, а и множество романов с такими завлекательными названиями,
которые нашим лениво мозгами пошевеливающим писателям и не снились:
"Последняя богиня", "Король кораблекрушений", "Барышня Дак",
"Девушка-путешественница", "Забытая беда", -- в двадцатых годах выходило на
русском языке его пятнадцатитомное собрание сочинений.
трудную минуту. И думал я тогда: "Ах, Фома ты, Фома! Почти наш Ерема, взял
бы ты меня отсюда в свою боевую команду, ох и дал бы я звону на морях и на
суше, уж повеселился бы, попил и поел, и женщин перепортил бы не-эсчетное
количество! А пока что, Фома-Ерема, жрать мне охота, как твоим пиратам,
подзаблудившимся в безбрежном океане и давно не щипавшим мирные пузатые
корабли и усыпанные плодами и яствами берега..." Карточки мои прикреплены в
станционном магазине, хлеб по ним я могу получить только и Базаихе. Здесь
мне дали три картофельные оладушки, какой-то суп-рататуй, и я, несмотря на
боль в горле, заглотил всю эту пищу, аж слезы из глаз выдавило. Было у меня
маленько деньжонок в гимнастерке, купила мне няня банку варенца, погрела в
печке, я его выпил, но не проняло меня, сильнее жрать захотелось.
состоянии отправлен в больницу. В деревне подумали, что я попал под колеса.
Увидев ноги, руки мои на месте, тетка расплакалась, развязала узелок. В
узелке кастрюля, в кастрюле суп из костей от ветчины -- отоварили вместо
мяса на сплавщицком лесоучастке, где Августа вкалывала и откуда обыденкой
между сменами побежала ко мне,
написали, -- я не успел. Заслышав запах мясного бульона, скорее схватил
ложку, попробовал хлебать его, теплый, запашистый, но ложкой получалось
медленно, я взял кастрюлю за дужки и, не отрываясь, выпил похлебку.
из неободранного овса, я их завернул обратно -- горло будут царапать.
концом платка.
Посняков Андрей
Роллинс Джеймс
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Шилова Юлия