Чтение 149–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

позой каждого беспризорного против педагогических пасьянсов.

Само собою разумеется, это тупое безразличие было в то же время
и продуктом длительного воспитательного процесса и ему соответствовали
многие, очень многие характерные подробности. Черт возьми, человеческое
существо все же чрезвычайно нежная штука, и наделать в нем всякой порчи
очень нетрудно. Эти куряжане были в возрасте 13-15 лет, но на их
физиономиях уже крепко успели отпечататься разнообразные атавизмы.

(5) Миша был многословен, как свекровь, он мог часами развивать самую
небольшую тему, в особенности если она имела некоторое отношение к морали.
Миша при этом никогда не смущшался небольшой шепелявостью собственной
речи, неясностью некоторых звуков. Может быть, он знал, что эти недостатки
делали его речь особенно убедительной.

Ховрах наконец плюет и уходит. Мишино самолюбие нисколько не задевается
нечувствительностью Ховраха к морали, Миша ласково говорил вслед:

- Иди погуляй, детка, погуляй, что ж.

Самая беда в том и заключается, что гулять для Ховраха как-то уже и
неудобно.

Неудобно гулять и для Чурила, и для Короткова, Поднебесного... (слово
написано неразборчиво. - Сост.) и для Перца, вообще для всей куряжской
аристократии.

(6) Все-таки почувствовали куряжане, что мои главные силы всего в тридцати
километрах, и самое главное, что они не стоят на месте, а довольно быстро
едут, и прямо в Куряж. Куряжане сегодня встали рано, умывались даже, даже
подметали в спальнях. Целыми десятками они бродили поближе к нашему штабу,
и на их лицах было разлито то невыразительное томление, которое всегда
бывает у людей перез приездом нового начальника. Собираясь в Люботин, я
вышел на крыльцо пионерской комнаты, окруженной орлами передового
сводного, и увидел, что большинство куряжан не может, физически не в
состоянии удалиться от нашей группы больше чем на пятьдесят метров. Они
стоят у стен домов, у кустов сирени, у ворот монастыря, сидят на
изгородях. Между ними с небывалой еще свободой летают, как ординарцы в
военном стане, пацаны Вани Зайченко. Я отметил тонкое чувство стиля в
десятом отряде, я в душе отсалютовал этой милой группе мальчиков, таких
прекрасных и таких благородных, что в сравнении с ними благородство
какого-нибудь дворянина просто отвратительное лицедейство.

Я заметил также, как принарядились сегодня девочки, из каких-то
чудесных сундучков вытащили они свеженькие кофточки и новенькие... (слово
написано неразборчиво. - Сост.). Между ними я вижу и Гуляеву, которая
приветствует меня праздничной улыбкой. Разве это враги? Но где-то на
переферии моего поля зрения бродят многие хмурые фигуры, а в дверях клуба
стоят коротковцы и с едловым видом что-то обсуждают. Пожайлуста,
отступления все равно не будет. Я вынул из кармана фельдмаршальский жезл,
основательно взмахнул им в воздухе и сказал Горовичу нарочито громко и
повелительно:

- Петр Иванович, горьковцы войдут в колонию около двух часов дня.
Выстроить воспитанников для отдачи чести знамени.

Петр Иванович щелкнул каблуками, чутко повел талией и поднял руку в
спокойном в спокойном и уверенном ответе.

- Есть, товарищ заведующий.

Я не знаю, насколько я имел величественный вид, усаживаясь на тряскую,
крикливую, дребезжащую и чахоточную линейку, но туземцы смотрели на меня с
глубоким почтением.

И все-таки я ни одной минутки не был уверен, что генеральный бой
окончится в мою пользу. Ведь я нуждался вовсе не в знаках почтения, для
меня необходимо было придушить весь этот дармоедческий стиль, для которого
знаки почтения, как известно, вовсе не противопоказаны.

(7) Разве такой должен быть характер у большевика?

- Вот чудак, - ответил я Марку, - что ж, по-твоему, все большевики
должны быть на одну мерку? Они песни поют, а ты думаешь. Чем плохо?

- Так смотря о чем я думаю, вы посудите.

Марк раз пять быстро взмахнул ресницами:

- Они не боятся, а я боюсь.

- Чего.

- Вы не думайте, что я боюсь за себя. За себя ничуть не боюсь. А я
боюсь за них. У них было хорошее счастье, а теперь им, наверное, будет
плохо, и кто его знает, чем это кончится...

- А ты знаешь, Марк, какое у них было самое главное счастье? - задал я
вопрос.

- Я думаю, что знаю. У них был хороший труд и, кроме того, свободный
труд.

- Этого еще мало, Марк. У них была готовность к борьбе, а теперь они
идут на эту борьбу, потому они и счастливы.

- А вы скажите, для чего им было идти наборьбу, если им было и так
хорошо?

Марк вдруг улыбнулся, и я сразу понял, чего не хватало этому юноше,
чтобы быть большевиком. Но я не успел на этот раз ничего разьяснить ему,
потому что над самым моим ухом Синенький оглушительно заиграл сигнал
общего сбора. Я мгновенно сообразил - сигнал атаки!

И вместе со всеми бросился к вагону.

(8) Я внимательно присмотрелся к этому заблудшему существу и попытался
ласково ей растолковать:

- Товарищ Зоя, если наше воспитание будет вообще успешным, вы не
станете протестовать?

- Смотря какой успех, и для кого он кажется успехом.

- Как для кого кажется? Для вас и для меня.

- Наверное, у нас разные вкусы, товарищ Макаренко. По моему мнению,
воспитание должно быть основано на науке, а по вашему - на здравом
смысле и на правилах свиноводства.

- На какой это науке? - спросил я уже не так ласково.

- Ах, вы даже не знаете, на какой науке? Да, я и забыла, что вы не
читаете педагогической литературы. Вероятно, поэтому ваш идеал воспитания
- свиньи.

Товарищ Зоя так покраснела, так была некрасиво и так очевидно для меня
глупа, что я получил возможность снова возвратиться к ласковому тону:

- Нет, идеал у меня другой.

- Не свинья?

- Нет.

- А кто?

- Вы.

Брегель бесшабашно треснула о землю своей важностью и расхохоталась.

(9) ...из толпы Ховрах.

- Ага! - обрадовался Жорка. - А кто виноват? Дяди и тети виноваты,
Пушкин виноват? Ты на них, товарищ, не сворачивай, мало ли кому чего
хочется? Скажем, Чемберлену захочется побить советскую власть. Так ты
будешь сидеть и хныкать? Скажи, какой этот несимпатичный Чемберлен, набил
мне морду, гад?

Куряжане, хотя и не знакомы были с Чемберленом и его желаниями,
засмеялись и ближе переступили к Жорке.

- Вы виноваты, - строго протянул руку вперед оратор. - Вы виноваты. Вы
не имеете такого права расти дармоедами, занудами, сявками... (слово
написано неразборчиво. - Сост.) не имеете права. А если какой-нибудь дурак
сказал вам, понимаете, что вы имеете право, так вы на него посмотрите
хорошенько, и вы сразу видите, что он дурак, а вам какая честь дураков
слушать. И грязь у вас в то же время. Как же человек может жить в такой
грязи? Мы свиней каждую неделю моем с мылом, надо вам посмотреть, вы
думаете, что какая-нибудь свинья не хочет мыться и говорит: "Пошел ты вон
со своим мылом"? Ничего подобного, кланяется и говорит спасибо. А у вас
мыла нет два месяца.

(10) - Так. Это все конечно... довольно организованно. Там у этого Жевелия
целый магазин: ведра, тряпки, веники. Но у него их никто не получает...

- Значит, командиры еше не кончили подготовки... еще рано...

К столовой начали прибегать захлопотанные командиры.

- Для чего они собираются? - спросила Брегель, провожая пристальным
взглядом каждого мальчика.

- Таранец будет распределять столы между отрядами. Столы в столовой.

- Кто такой Таранец?

- Сегодняшний дежурный командир.

- Очередной дежурный?

- Да.

- Он часто дежурит?

- Приблизительно два раза в месяц.

Брегель возмущенно наморщила подбородок.

- Серьезно, товарищ Макаренко, вы, вероятно, просто шутите. Я прошу вас
серьезно со мной говорить. Или я действительно ничего не понимаю. Как это
так? Мальчик дежурный распределяет столовую, а вы спокойно здесь стоите.
Вы уверены, что Таранец ваш все это сделает правильно, никого не обидит,
наконец... он может просто ошибиться.

Гуляева снизу посмотрела на нас и улыбнулась. И я улыбнулся ей.

- Это, видите ли, не так трудно. Таранец - старый колонист. И кроме
того, у нас очень старый, очень хороший закон.

- Интересно. Закон...

- Да. Закон. Такой: все приятное и все неприятное или трудное