Чтение 149–й страницы книги ~Маятник Фуко~

- А вот что: мы захотели сделать то, что нам не было позволено, к чему мы
не были готовы, Манипулируя словами Книги, мы хотели создать Голема.

- Не понимаю.

- Ты уже не можешь понять. Ты - пленник твоего создания. Но твоя история
происходит все еще во внешнем мире. Не знаю как, но ты можешь выпутаться.

Со мною же все обстоит иначе. Я экспериментирую на своем теле с тем, что
мы делали шутки ради в Плане.

- Не говори глупостей, все дело в клетках...

-А что же такое клетки? Месяц за месяцем, как набожные раввины, мы
произносили разные комбинации букв Книги, GСС, СGС, GСG, СGG. То, что
говорили наши губы, заучивали наши клетки. А что сделали мои клетки? Они
придумали другой План и теперь движутся по своему усмотрению. Мои клетки
придумывают историю, которая отличается от истории человечества. Мои клетки
усвоили, что можно ругаться, анаграммируя Книгу и все книги мира. И они
научили этому мое тело. Они совершают инверсию, транспозицию, альтерацию,
пермутацию, создают невиданные доселе и лишенные смысла клетки или клетки,
смысл которых противоположен здравому. Должен ведь быть правильный смысл и
смысл ошибочный, иначе наступает смерть. Но они, они играют без веры,
вслепую. Якопо, пока я мог еще читать, лежа тут, я читал словари. Изучал
историю слов, чтобы понять, что произошло с моим телом. Для нас, раввинов,
это обыкновенный путь. Ты когда-нибудь думал, что риторический термин
"метатеза" - двойник онкологического "метастаза"? Что такое метатеза? Это
когда вместо "Логос" говорят "голос". Это Темура. Словарь же говорит, что
метатеза означает сдвиг, подмену. А метастаз означает изменение, сдвиг. До
чего глупы словари. Тот же самый корень - либо от глагола "метатифеми" либо
от глагола "мефистеми". Но "метатифеми" означает "ставлю в середину,
переношу, перемещаю, подменяю"... А "мефистеми" значит "перемещаю,
передвигаю, изменяю, схожу с ума". Вот так мы все и сошли с ума. И в первую
очередь обезумели клетки моего тела. Поэтому я умираю, Якопо, и ты это
знаешь.

- Ты говоришь так потому, что болен.

- Я говорю так потому, что наконец я понял, что случилось в моем
организме.

Я изучаю его день за днем, знаю, что в нем происходит, но не могу на него
воздействовать, клетки больше не подчиняются мне. Я умираю потому, что
убедил свои клетки в том, что правил никаких нет, что с любым текстом можно
делать все что угодно. Я потратил жизнь на то, чтоб убедить в этом себя, в
первую очередь свой мозг. И мой мозг передал полученное убеждение
непосредственно им, моим частицам. Почему я теперь могу надеяться, что они
окажутся осторожнее моего мозга? Я умираю от того, что мы оказались
свободнее любых допустимых пределов.

- Послушай, то, что происходит с тобою, не имеет никакого отношения к
Плану...

- Разве? А с тобой почему происходит то, что происходит? Мир повел себя в
точности как мои частицы.

Он затих, обессиленный. Тут вошел доктор и прошипел тихим голосом, что
невозможно подвергать подобному стрессу умирающего человека. Бельбо вышел, и
это был последний раз, когда он видел Диоталлеви.

Хорошо, пишет дальше он, пусть меня разыскивает полиция по тем же
причинам, по которым у Диоталлеви рак. Бедный мой друг. Но я-то, у которого
рака нет, что я должен делать? Ехать в Париж выяснять закономерности
образования новообразований?

Но он сдался не сразу. Просидев взаперти четыре дня, он пересмотрел свои
файлы, фразу за фразой, ища в них объяснения. Потом он записал все, что с
ним было, как будто составил завещание, заповедав сказанное самому себе,
Абулафии, мне или любому, кто сумел бы это прочесть. И наконец, во вторник
он улетел в Париж.

Я думаю, что Бельбо отправился в Париж, чтобы сказать им там, что
секретов нет и не бывало, что единственный секрет, который существует - это
дать возможность клеткам следовать за инстинктивной мудростью мира, что те,
кто ищет секретов под поверхностью, доводят мир до отвратительного канцера.
И что отвратительнее и глупее всех был он сам, который ничего не знал и
выдумал целый мир. Он имел бы на это право, если бы за это он готов был
заплатить дорогую цену. Но чересчур издавна он приучился к мысли, что
является трусом. И Де Анджелис подтвердил ему, что героев в этом мире почти
нет.

В Париже он, видимо, вышел на связь с Теми и осознал, что Те не
собираются верить его словам. Слова были слишком просты, а Те добивались от
него откровений, угрожая смертью. Бельбо не имел для них откровений и -
последняя из его трусостей - страшился умереть. И тогда он попытался бежать,
заметая следы, и позвонил мне в Милан по телефону. Но тут его схватили.

111

Это урок на будущее. Когда ваш враг опять появится, поскольку он не под
последней своей личиной, сорвите ее резко, и в особенности не ходите искать
в подземельях.

Жак Казот, Влюбленный дьявол,

1772 (страница отсутствует в последующих изданиях) Jacques Casotte, Le
diable amoureux

А сейчас, спрашивал я себя в квартире Бельбо, кончая читать его
признания, что следует делать мне? К Гарамону идти нет смысла, Де Анджелис
уехал, Диоталлеви сказал все, что он имел сказать. Лия далеко отсюда в доме
без телефона. Сейчас шесть утра субботы 23 июня, и если чему-то предстоит
случиться, это случится сегодня ночью в Консерватории науки и искусства в
Париже.

Я должен принять быстрое решение. Почему, спрашивал я себя в тот вечер в
перископе, я не принял решение сделать вид, будто ничего не случилось?

Передо мной были записки сумасшедшего, пересказывавшего свои словопрения
с другими сумасшедшими, или же с умирающим, находившимся в супервозбуждении
и в супердепрессии. Не было точно известно, звонил ли мне Бельбо
действительно из Парижа, или из пригорода Милана, или из автомата напротив
дома. Почему надо было влезать в историю, которая вполне могла оказаться
фантазией и никак меня не касалась?

Но эти вопросы приходили мне в голову значительно позднее, в перископе,
когда ноги мои затекали, дневной свет убывал, и меня охватывал
неестественный страх, более чем объяснимый, когда человеческое существо
оказывается ночью, в одиночестве, в абсолютно пустом музее. Утром того же
дня, однако, я не испытывал страха. Только заинтересованность. И, может
быть, чувство долга, можно даже сказать, чувство дружбы.

Я пришел к выводу, что должен отправляться в Париж, не вполне понятно для
чего, но чтобы не бросать Бельбо в одиночестве. Может быть, он только меня и
ждал. Может, он только на то и надеялся, что я появлюсь таинственно ночью в
пещере тугов5, и когда Суйодхана6 занесет свой жертвенный нож над его
грудью, я ворвусь под своды храма с моими верными сипаями, у которых ружья
заряжены железной мелочью, и спасу его, и он окажется в безопасности.

К счастью, у меня были деньги. В Париже я взял такси и поехал на улицу
Мантихор. Таксист долго чертыхался, потому что улицы с таким названием не
было даже в таксистских справочниках, и действительно, шириной она была с
коридор поезда, в районе, где прежде протекала река Бьевр, засыпанная ныне,
за церковью Сен-Жюльен-Ле-Повр. Такси туда не смогло въехать, я вышел на
углу и нырнул в щель.

В щели меня поразило прежде всего, что в ней не было ни единой двери, ни
единого входа, но потом я обнаружил за выступом лаз, это и был вход в
магазин. Номер дома по улице Мантихор действительно был 3, невзирая на то,
что ни первого, ни второго домов не существовало. Витриной и в то же время
источником света в магазине служила верхняя половина входной двери. На
полках внутри двери несколько десятков книг, только-только чтобы создать
атмосферу. На нижней полке несколько кладоискательных вилок, пыльные
упаковки воскурений, маленькие не то восточные не то латиноамериканские
амулеты. Множество колод тарокко, разнообразных по рисункам и типам.

Внутри было не лучше. Куча книг на стеллажах и на полу, в глубине столик
и продавец, посаженный туда, похоже, только чтобы подсказывать описывающим