работают, через двенадцать часов.
хоть сызмальства в тайге -- привычные, а вакуированные шибко мерзнут и
увечатся...
Может, перезимуем. Мы-то чЕ, мы вместе. Ты -- один. Помер бы... И не узнашь,
где похоронетый... -- У тетки опять задрожал голос, закапали слезы.
объешь. Картошшонки свои, пайку дают...
меня поцеловала в лоб потрескавшимися губами и перекрестила.
латаной и застиранной пижамой, -- в гуне в этой не гляжусь, а так-то --
жених!..
больничного скверика меж желтых, почти уже осыпавшихся тополей. Возле ворот
Августа обернулась, приподняла руку и что-то сказала. "Дак приходи!" --
догадался я. "Ладно, ладно", -- отмахнулся я.
дважды прочитанного "Фому-ягненка" и принялся глодать кости, выколачивать из
них мозг. Большинство больных спало, лишь один, самый надоедливый больной,
стажер красноярского пункта технического осмотра вагонов, сдуру, может, и
нарочно, засунувший пальцы под тормозную колодку во время пробы тормозов,
попрыгивая, ходил меж коек, тряс спадающими с тощего зада пижамными штанами,
напевая с тем занудливым, приблатненным воем, который дается лишь тюремным
кадровикам: "А ты мне изменила, другого полюбила, зачем же ты мне ща-шарики
крютила?.."
ничего не понимая. -- Заткнись! -- пояснил я. Он выхватил кость, захрустел
ею.
сцепщик, -- теперь всего переломало, а все оттого, што "Давай! Давай!". Вот
и далиТри сменшыка осталось! Че оне втроем-то? Устанут, на себя и на правила
рукой махнут, вот порежет которого... Дадут практиканта из фэзэу, дак тоже
не выручка, за имя больше смотри, чем за сигнализацией, -- так и норовят
куда не следует: да прыгают, все прыгают, будто козявки с ногами в жопе.
благодарного фэзэошника...
насчет добавки, начал рассказывать о той фартовой жизни, какую изведал он.
была жизнь так жизнь!.."
об этом, как буду мучиться ангиной на фронте, да и после фронта, не сделав,
как оказалось, пустяковой процедуры -- пластинки, подключенные к легкому
току и приложенные к тому месту, по которому мы щелкаем, когда хочется
дернуть водки.
шуровал в нем знакомый мне по ФЗО парень из кочегарской группы. День был
лучезарный, мягкий: в лесу, знал я, оседала на колючие растения последняя
паутина; последние листья срывало ветром с берез и осин, подножие лиственниц
устилало пухом желтой хвои; мохнатые белянки примораживало иньями, они
стеклянно хрустели и рассыпались под обувью; в воронках озеленелых от
сырости рыжиков намерзала хрупкая ледышка; рябчики свистели и бодрились по
утрам; глухари шумно взлетали с осинников, взбивая вороха листьев; дрозды
разбойничьими стаями облепляли рябины и черемухи в деревенских и пригородных
палисадниках; улетели ласточки и стрижи; стронулась в отлет местная
водоплавающая птица; грустно замерев, часами сидели на мокрых камешках
кулички-перевозчики; глядя на воду, подогнув лапки, брюшком липли к бревнам
и плыли куда-то серые трясогузки. Все-все в природе завершало летнюю работу
и страду, готовясь ко сну, и только в мире, у людей не наступало успокоения,
они все дрались, дрались, сводили друг дружку со свету.
посмотрел больничную справку, где мне предписывалось еще два дня "домашнего"
режима", и убил мою легкую безмятежность, сказав, что "домашний режим"
придется отложить до после нойны. Мне, Кузьме, Абросимову, и трем пожилым
рабочим с промучастка велено было заняться погребальными делами. На станции
отцепили от поезда, идущего с эвакуированными из Ленинграда, ледник, набитый
покойниками. Ближний Березовский совхоз выделил подводы и возчиков, мы
наряжены были им в помощь.
живы ленинградцы, перемогшие блокаду, и я не могу присаливать их раны,
ковыряться в кровоточащем сердце, пусть и чернильной ручкой.
и, не выходя на работу, отправился в Березовку, в военкомат -- проситься на
фронт.
короткое заявление и уставился в меня проницательным взглядом:
идут книгочеи, мальчишки, отчаявшиеся люди или набезобразившие мужики.
Утерял карточки? Все равно узнаю...
Схватившись за край стола, я переждал оморочь. Начальник подал мне воды и,
когда я отпил глоток, удовлетворенно отвалился в кресле:
торопливо, сбивчиво рассказывая о похоронах, о том, как мне было страшно,
что я не хочу больше жить, хочу умереть, но с пользой, на войне...
утирая рукавом глаза, лицо собеседника скучнело, презрение все явственней
проступало на нем: "И это -- воин!"
мысль, пробудился живой ко мне интерес. Я смолк, оглядел внимательно
товарища начальника и очнулся: во время войны в народном фольклоре бытовали
байки-загадки: "Что? Что такое сверхпрочность? Сверхнахальство? Сверхточ-
ность?" Этот дядя был из породы "сверхнахальства" -- околачивался в тылу,
жрал по усиленной карточке, спал с женой фронтового офицера, стучал себя в
грудь кулаком, крича: "Смерть немецким оккупантам!", и упорно искал себя в
списках награжденных. Искал.
по которым темными тенями бродили эвакуированные, перекапывая пашню, и
ветвилась грязная дорога, где, хлябаясь в выбоинах, тащились подводы к
неглубокой просторной яме, торопливо выкопанной на Березовском кладбище, на
отшибе от старых могил.
битюг спит и видит, чтоб такие, как ты, к нему валом валили, иначе же ему
самому придется на фронт. Какое ему дело до нужд транспорта? Что ему, хоть в
опшэм, хоть и в целом, интересы Родины? Ему своя шкура...
телефон, поймал свалившуюся трубку и, сжав ее за деревянный наручник, глядел
на меня расшибленно. Осторожно опустив трубку на рычаг, он обвис плечами и
сидел, уставившись взглядом в пол, лицо его тяжелело, провисало щеками, на
глазах старилось. Затрещал телефон. Начальник станции схватил трубку,
смотрел на нее, чего-то соображая.
она спала с рычага и висела на одной вилке. -- Давай! -- протянул он
большую, подушкой набухшую руку.
которое были вложены продуктовые карточки. Иван Иванович решительно черканул
с угла на угол красным карандашом на моем заявлении: "Не возражаю", и тем же
карандашом бережно, мелко написал на моих карточках: "Отоварить до конца
месяца". Учинив подпись, он вздохнул и поднял на меня печальные глаза:
вновь стронуло во мне злое горе, и, гордо покидая кабинет начальника
станции, пропахший отгорелыми фонарными фитилями и угольным дымом, я сказал,
слава Богу, хоть не вслух, а про себя: "Без соплей мокро".
восьмом году, чтобы поговорить с Порченым и хотя бы, в общем и целом, как-то
загладить застарелую вину. Но за полгода до окончания войны Ивана Ивановича
Королева отвезли на Березовское кладбище тоже на заемной совхозной подводе и
по той же дороге, где мы возили мертвых ленинградцев и покойники выпадали с
телег -- такие на ней были колдобины.
неуклюжие фанерные сундуки Пети Железкина и Миши Володькина -- в камеру