отпил, сморщился, пытаясь выговорить "благодарю", закашлял, брызнул слюной.
Гольбах дождался, когда Макс Куземпель вслед за обер-лейтенантом сделает
глоток, сделал два глубоких глотка, завинтив крышку фляжки, отвалился
головой в кроличью нору, значит, в кем-то давно уже выдолбленную нишу, и,
снова вроде бы ни к кому не обращаясь, не открывая глаз, с сонной вялостью
произнес:
добавил: -- Обер-лейтенант, вы тоже приведите оружие в порядок -- оторвет
пальцы, либо глаза выжжет. О картузе не беспокойтесь -- найдется... как
снова пойдем в атаку...
дуло плотно забито землей. Он вывинтил шомпол, принялся суетливо пробивать
дырку в стволе пистолета, выдувать из него землю. Пыль вместе с гарью
перхнула в глаза, в рот. Он облизал пресную, чужую, скрипящую на зубах землю
и, вытирая рукой глаза, заскулил в себе: "Зачем это все? Почему мы должны
пропадать здесь, и кто имеет право гнать нас в огонь, в грязь?! Мы устали. Я
устал..." -- он в страхе -- не произнес ли эти слова вслух? -- обвел глазами
изможденно сникших солдат, приткнувшихся в грязной рытвине, замусоренной,
невыносимо воняющей дохлятиной, человеческим дерьмом. Он сейчас, вот только
сию минуту отчетливо понял: эти его солдаты, ползающие в пыли люди, не раз и
не два уже задавали себе подобные вопросы, и с такими мыслями, с такой
давней и отчаянной уже усталостью никакой вал им не удержать. А если они и
усидят здесь, за этой водной преградой, удержат позиции, что же будет
дальше? Дальше-то что? Еще бои, еще кровь, еще и еще гнетущая усталость,
тоска по дому, по родине... Сколько это может продолжаться? Сколько еще
может вынести, вытерпеть немецкий железный солдат, всеми здесь ненавидимый,
чужой?..
Гольбаха, поначалу еще спросил, желая как-то заявить о себе, поддеть своего
вечно насупленного помощника.
нагло в глаза Мезингеру. -- В окопах от пыли и сырости тускнеет позолота".
фронте. Не знаешь, что делать с ними, как быть? С какого боку к своим
подчиненным и подступиться? В Африке непринужденны и понятны были отношения:
офицер с офицером в ресторан или на пирушку, солдаты -- в бардак, мять
темнозадых ненасытных девок.
мыслей в плоской голове, посаженной на плечи. Их, этих мыслей, совсем
немного, поверху, совершенно вроде бы отдельно, шла явь: щелчки выстрелов,
вой мин, шорох снарядов над головой, звуки разрывов, дальних и близких,
движение по окопам, звяк котелка зазевавшегося постового -- холуй этот, еще
одно животное в перьях, заскребал, зализывал посуду после командиров -- как
точно, как беспощадно все же говорят русские о тех, кого презирают. И воюют
эти русские вроде бы из последних сил, но здорово -- наше дело -- правое --
говорят они, и тоже правильно говорят...
в атаку и переколошматят имеющего обед противника. Забьют и сосунка этого,
потерявшего боевой картуз... Как это по-русски? Укокошат.
не тетка, и не муттер, и даже не кузина. Свалил все же подносчика патронов
какой-то русский возле самого пулемета. Лежит замурзанный работяга войны в
траншее, прикрытый лоскутком от плащ-палатки. И если русские не выбросят его
из окопа, если не подберет похоронная команда, гнить ему там.
сторону. Гольбах сунул два пальца в подстеженный нагрудный карман мундира и
достал оттуда пять половинок железного жетона. "Орденом смерти" и "собачьим
орденом" нарекли фронтовики эти жетоны, на них коротко означены все сведения
о погибшем "за фатерлянд". Скользнув глазами по одной пластинке, Гольбах
подумал, что, если обратно отобьют окопы, пять оставшихся на шее убитых
половинок пластинок снимет с покойников похоронная команда. Порядок есть
порядок.
о своих потерях не знают -- все шито-крыто. Два умных вождя не хотят
огорчать свои народы печальными цифрами. Высокое командование трусит сказать
правду народу, правда эта сразу же притушит позолоту на мундирах. В
госпитале он имел любовь с одной сероглазой, звал ее кузиной. Она была не
против любви, но с теми, у кого есть чем платить. Копит капитан, готовится к
будущему, к победе готовится! Ну и он, Гольбах, тоже готовится...
понимает, видать, столько же! А Гольбах как-никак повидал и жизнь, и войну
всякую. Горел возле топки парящего всеми дырами угольщика, таскавшегося от
Киля до Амстердама и Роттердама. Когда эта калоша все-таки утонула, шипя
машиной и пуская пузыри, он хватил и безработицы. Побегал по улицам во время
кризиса; "Долой!", "Требуем!", "Акулы капитализма!" -- чуть в коммунисты к
Тельману не подался. Но тут с неба свалился избавитель от всех бед и
напастей -- фюрер, мессия, спаситель или как там? Все сразу переменилось.
Впрочем, что для него, для Гольбаха, переменилось-то? Получил работу, стал
"иметь" свою комнату в портовом районе в сыром доме с угарными печами,
постоянную женщину бесплатно имел, поскольку она являлась его женой, ребенка
ей сотворил. Куда-то они делись, и жена, и ребенок, скорей всего взлетели в
воздух от английских бомб, испарились, как и весь древний портовый город
Киль.
второго июня. Кто-то вверху, говорят, в самом генштабе вякнул: "Нас --
восемьдесят пять, их -- сто восемьдесят. Сто миллионов не в нашу пользу..."
знай наших! Мы все делаем, как в театре. Сплошной всюду театр, артистов
полна сцена. Идут беспрерывные массовые представления. Идет игра.
Доигрались!
за сегодняшнее утро, только из его взвода. А по всему огромному фронту,
только сегодня, только за утро -- сколько же?
грязью, потом, нужником, всем-всем, чем только может вонять война, -- самые
мерзкие запахи она вмещает. Тьфу! И открыться нельзя. Невозможно видеть эту
страдающую рожу Мезингера. Надо кончать всю эту музыку. Концерт окончен.
фюрера будут воевать до последнего человека. Пока всех не сбросают в пекло,
не сожгут, надеясь на чудо, на самом же деле -- отгоняя свою гибель, спасая
свою шкуру.
вышел. Он был дурак, когда деранул из плена. Как шли... Что они с Максом
пережили?! Ох, дураки, дураки! Сидели бы вдали от войны, вкалывали бы на
стройке, в свободное от работы время изучали бы труды Карла Маркса. К Марусе
какой-нибудь приклеились бы. Они, Маруси-то, сначала за топор: "Проклятый
гад! Фашист!.." -- Но скорчишь убогую рожу: "Арбайтен. Гитлер нихт гут..."
-- ну и тому подобное. И вот уж отошла Маруся, картошки сварила: "Дети-то
есть? Киндеры-то" -- "Я, я. Драй. (Да, да. Трое.) Лучше "фюнф", сказать.
(Лучше "пять" сказать)" И вот уж совсем Маруся размякла: "А воюешь, дурак!
Хоть бы детей-то пожалел..." -- "Я! Я! Есть гросс дурак!.."
киндерам, вселенское братство. В рудники! На каторгу! В печь их -- пепел на
удобрения! Наши! Нет, они уже не наши. Не-на-ви-жу! Себя ненавижу! Этого
сосунка Мезингера, его, как же русские говорят? -- шестерку Лемке. Где-то
застрял? Может, подох? Или прячется? Может, остался? Дурак! Разве на
плацдарме в плен сдаются?..
через какое-то время добавляет: -- Гольбах, не стоит вонючка эта со всеми
своими Шиллерами, Гейнями, Генделями и Бахами и всякой прочей культурной
бандой, со всей своей аристократической семейкой, которую большевики и без
нас вырежут, не стоит он нашей жертвы. Гольбах, ебит твою мать, мы можем не
дожить до отпуска.
полях сражений золотишка -- полную солдатскую флягу: кольца, зубы немецкие,
русские, часы и браслеты -- все вперемешку. За это они получат отпуск. В
честном бою, кровавой работой им отпуск не заработать. Они уйдут в Грац,
купят документы, право на жительство, спрячутся в горах, отселятся подальше
от Великой Германии в Альпы. Ищи их там фюрер! Мыловары-родители ищите --
умыли детей на войне, чисто умыли. Может, большевики не всех немцев вырежут?
Большевики, те, что за войной, -- тоже демагоги, как фюрер наш драгоценный и
его прихлебатель Геринг, -- любят в рыцарей поиграть. Вот и бросят красные
владыки жизнь оставшимся от побоища немцам. Как кость. Нате, грызите!
Пользуйтесь нашей добротой, нашим невиданным, коммунистическим
благородством! Вы нас в крематории, в печи, в ямы, в рабство, мы вам
возможность трудиться, налаживать демократический строй, плодиться и слушать
духовые оркестры.
немец, они русские. Эти же вот мезингеры, переодевшись в цивильный
костюмчик, сменив коричневую рубашку на беленькую, чистенькую, будут
поливать цветочки на балконе, торговать пирожными, играть в теннис и пальцем
показывать на безногого и безрукого вояку: "Это они! Это они! Мы ни при
чем!.."
округе рычанье, похожее на пулеметную очередь. Но и сквозь сон твердилось в
голове: "Надо отрываться!" -- именно так говорил один русский, под видом
немца затесавшийся в лагерь. Он хорошо знал немецкий язык и российские
порядки. Прихватили его с собою для того, чтоб вместе сподручней было
явиться к немцам, но вышло так, что он их прихватил, -- без него они никуда
бы не дошли. Тот русский, замаскировав- шийся под немца, скорее всего был
Браун Дэн
Круз Андрей
Сертаков Виталий
Никитин Юрий
Махров Алексей
Маккэфри Энн