Чтение 150–й страницы книги ~Разгон~

большинством голосов, обязательно лишь тогда, когда нет возражений со
стороны богов или героев.

- Так ты возражаешь?

- Принес официальный отзыв.

- Ага. Ну, так. Кем же тебя? Героем или богом? Ну, пусть ты герой. А
бог?

- Бог - Глушков.

- Так Глушков же тебе не напишет. Он Деда забыл до нитки.

- Напишет и он. Не может мириться с профанацией науки. Поеду к нему!

- Уже и ехать! Так, может, его в Киеве нет?

- Найду!

- А он тебя ищет. Написал такое, как и ты, сам принес и допытывался,
где ты и знаешь ли. А ты молчишь, так я сказал...

- Что вы сказали, Дед?

- Да ничего и не сказал. Защита уже назначена. В газетах было. День и
место. Оппонент.

- Кто оппонент?

- Да хороший человек, только робкий. То Кучмиенко твоего испугался, а
теперь узнает, что бог и герой против, так испугается вас. Ну, он знает, как
уклониться. Скажет: болен. А я?

- Отмените защиту.

- А как?

- Диссертация не представляет собой никакой научной ценности. Не имеет
ничего общего с наукой.

Дед попытался еще схитрить:

- Так, может, ты позвонишь оппоненту? Хороший же человек.

- Вы и позвоните, Дед. И то сейчас, пока я здесь.

- Да ты что! Глушков - и тот не домогался.

- А я домогаюсь! Подать вам телефон?

- Какой ты добрый! Не видишь: сам дотянусь. Руки длиннее, чем у вас,
девчата...

Дед, кашляя, отчаянно пыхтя трубкой, говорил по телефону долго и хитро,
но сказал все, что нужно было сказать, положил трубку, развел руками.
Сделал, что мог. Карналь поднялся.

- Спасибо, Дед.

- Уже и убегаешь?

- Еще есть дела. Надо на работу. Сегодня не был.

Дед придержал его у двери кабинета, хитро прищурился:

- А можешь сказать, девчата, что хуже всего в науке?

- Хуже всего? Что же?

- То, что ее нельзя делать без ученых. Многие пробуют, а оно не
выходит!

Дед не то закашлялся, не то засмеялся хитро, маскируясь дымом и кашлем,
и ласково вытолкал Карналя за плечи.

- Лети, кибернетик. Кто дрожит, перепуганный делами своими?

От Деда Карналь не поехал на работу, а позвонил в институт Людмиле. Она
ушла домой. Тогда он попросил Мастроянни отвезти его на Русановку. Все
должен был сделать еще сегодня, без откладываний и колебаний. Полтора дня
лесного одиночества и молчания показались ему целой вечностью. Страшно было
подумать, сколько накопилось неотложных разговоров, от которых зависела вся
его жизнь! Невольно вспомнился один из шутливых афоризмов академика Карналя,
придуманный остряками сороковой субботы: "Все, что должно быть выполнено,
выполнить! Все, что должно быть перевыполнено, перевыполнить! Все, что
должно формализоваться, формализовать! Все, что должно реализоваться,
реализовать! Все, что должно защититься, защитить!" А как защититься от
жизни? От ее требований и нужд! И можно ли, да и нужно ли?

Людмилы еще дома не было. Карналь ходил возле подъезда, с ним
здоровались какие-то незнакомые люди, наверное, знали, что он отец Людмилы,
а кто у нее отец, это тоже было известно. Неудобно было долго задерживать
водителя, он пошел к Мастроянни, попросил прощения, что не отпускает его,
тот успокоил Карналя:

- Сколько вам надо, Петр Андреевич... Я ведь говорил вам уже: стыдно
зарплату получать. Полгода вас не возил. Сейчас прямо обрадовался.

Людмила приехала, когда уже начинало темнеть. Одна, без Юрия. Поставила
машину на специальной площадке среди таких же "Жигулей" и "Москвичей",
бросилась обрадованно к отцу.

- Как хорошо, что ты приехал. Я хотела забрать Юрия, но они там, у
Гальцева. Наверное, на всю ночь. Взял термос, бутерброды...

- Был у них в субботу.

- Мне Юрий говорил. Как ты, папа?

- Что я? Теперь ты у нас главное действующее лицо.

- У меня все прекрасно! Такая легкость в теле, ты даже не поверишь.

Карналь взял дочку под руку, повел через шоссе к набережной.

- Давай немного походим у воды. В доме еще надоест.

- Я хотела бы тебя покормить ужином.

- Не хочу есть. Два дня был в лесу, питался суворовским рагу, наелся на
целых две недели.

- Ты? В лесу? Что за суворовское рагу? Что это значит, папа?

Карналь не отпускал ее локтя, молча смотрел на воду. Собирался с
мыслями или с отвагой?

- Знаешь, доченька... - И снова замолк, потому что действительно не
знал, надо ли говорить то, в чем и сам еще не был уверен до конца. - У нас с
тобой никогда не было тайн друг от друга.

- Тайн? Ну, какие же между нами тайны? Разве не ты приучал меня?

- Но вот вообрази себе... Нет, я не о том... Может, ничего и не будет,
но...

Людмила встревоженно глянула отцу в лицо, но не спросила ни о чем.

- Может, походим все-таки?

- Ну, ты говорил ведь уже, что походим, а потом остановился.

- Хотел тебя спросить, доченька... Видишь ли... У меня, вернее, у нас с
тобой был тяжелый год. Мы не говорили об этом, да и не следует. Человек
должен пережить свое один, без свидетелей и помощи со стороны... Память от
боли, наверное, не освобождается никогда, но... Жить нужно дальше, и жить
производительно... Неудачное слово. Так же неудачно, как выдуманная кем-то
истина о том, что страдания очищают душу. Допускаю, что они могут давать
даже какую-то новую, порой злую энергию, во очищать? Это напоминает атомные
электростанции, от которых мы надеемся в будущем получать массы энергии, но
и до сих пор не решили, что же делать с радиоактивными отходами. Страдания
так же засоряют душу тяжелыми шлаками, покрывают ее корой... Да я не о
том... Что бы ты сказала, доченька, если бы в моей личной жизни произошла...
ну, к примеру, какая-то перемена?

- Папа! Жизнь ведь твоя!

- А память о маме? Она у нас общая. Без тебя, без твоего согласия я
не...

- Ты ведь еще такой молодой, папа! Все думают, что ты мой старший
брат...

- Не надо об этих категориях. Молодость, старость - вещи относительные.
Они не умещаются в мучительных категориях памяти, какие нам с тобою были
суждены.

Людмила стала на цыпочки, поцеловала отца в лоб.

- Папа! Ты не должен пренебрегать собой. Ты должен жить, сохранять свою
личность, не допускать ее упадка! Разве не ты учил меня, что истину несет
только отдельная личность? Обесценивание личности означает пренебрежение
истиной. Ты не имеешь права обесценивать себя!

- Ты бы удивилась, узнав, о ком речь...

- Я бы обрадовалась. Неужели ты не веришь мне, папа? Мы не можем
остановить жизнь!

Карналь молчал. Они долго ходили вдоль пролива, на той стороне Днепра
уже засияли киевские горы, вознеслись в темное осеннее небо золотые купола
лаврских соборов, Киев лежал за круглыми тысячелетними горами в своей
красоте и таинственности, этот город, восхищенный собственной красотой,
кажется, никогда не принадлежал к городам любви, ибо создан был как бы
затем, чтобы влюблялись в него. Там не было таинственных уголков для
свиданий, а если они и были, то ты забывал обо всем, замирая, очарованный
красотой языческой празелени. Эта природа, что должна бы обогащать
очаровательность женщин и обаяние мужчин, ревниво отбирала от них все,
самовлюбленная и высокомерно самодовольная. Сегодня Карналю не хотелось
возвращаться на ту сторону, но он понимал, что и жить без того возвращения
невозможно.

- Ты разрешишь позвонить по твоему телефону, Людмилка? - спросил дочку.

- Ну что ты, папа, точно чужой? Я же твоя дочка! И так тебя люблю, как
никто никогда не будет любить!

- Верю! Потому и приехал к тебе с этим своим... неуместным и прямо-таки
бессмысленным... Прости меня.

Они зашли в дом, Людмила стала переодеваться, Карналь набрал номер
Анастасииного телефона. Длинные гудки, никто не отвечал. На работе? Так
поздно? На всякий случай позвонил по редакционному телефону, оставленному
Анастасией. Она откликнулась сразу, будто сидела и ждала звонка.

- Я в Киеве, - сказал Карналь. - Не выдержал. Сбежал.

- Во всем виновата я.

- Вы так долго на работе?

- Материал в номер. Все говорят, что редактор мне симпатизирует. А наш
редактор, когда кому-либо симпатизирует, то эксплуатирует его как
рабовладелец.

- Иногда хочется быть рабовладельцем.

- Вам? Не поверю!

- А что, если бы я предложил вам... нет, попросил...

- Я вас слушаю, Петр Андреевич.

- Нужно вам кое-что сказать... Незамедлительно... Одним словом, я на
Русановке... Могли бы вы приехать?