улыбкой, и это было мгновенье, когда ее красота сверкнула в последний раз и
погасла. - А Мите передайте...
все еще будет хорошо. Я верю, мы все еще придем к вам. И Андрей и Митя.
нет, а жалеть кого-нибудь надо. Я и Митю очень жалела потом, когда мы уже
разошлись, и раскаивалась, что так долго мучила его и терзала. А потом стала
думать, что все к лучшему, потому что он ведь все равно бросил бы меня,
когда я стала так безобразна. Вы скажите ему, что если я любила кого-нибудь
в жизни, так его, - сказала она, подумав и грустно улыбнувшись, как будто и
теперь, еще не была уверена в том, что любила Митю. - Да, его.
со мной. Я не говорю... не могу сейчас говорить о том, как я вам благодарна.
Я ваш друг теперь и очень, очень прошу - останьтесь.
ним. Я неловко о нем рассказала.
Было уже поздно. В нашем доме сквозь тонкие стены всегда доносились какие-то
звуки - то радио из соседней квартиры, то голос с лестницы, то хлопанье
двери в подъезде, а сейчас все было тихо, и я стояла в передней,
прислушиваясь к этой непривычной тишине, от которой стало тревожно на
сердце. Отец позвал меня, я зашла к нему, но ничего не стала рассказывать и
только спросила, точно ли, что он позвонил Рубакиным. Это было странно, что
они не пришли. Потом вернулась в переднюю и с трудом удержалась, чтобы не
открыть входную дверь - мне почему-то почудилось, что Глафира Сергеевна еще
не ушла, а стоит на площадке, облокотившись о перила и беспомощно глядя в
темный провал лестничной клетки. Может быть, не следовало оставлять ее одну?
Но, кажется, ей не хотелось, чтобы я знала, куда она пойдет От меня. И,
упрекая себя, что я все-таки не предложила ее проводить, я вдруг увидела
лежавший на подзеркальнике сверток из магазина, который забыла у меня
Глафира Сергеевна.
о них сейчас рассказала, и когда, схватив сверток, я крикнула с площадки:
"Глафира Сергеевна!", у меня не было ни малейших сомнений в том, что она
отзовется. Но очень тихо было на лестнице, еле освещенной синей лампочкой,
горевшей на втором этаже, и только мягко и страшно темнел глубокий колодец
лестничной клетки.
слышный.
подумала я и стала торопливо спускаться. Какие-то люди шли мне навстречу,
переговариваясь взволнованными голосами. И вдруг уже не стон, а дикий,
бессознательный, мгновенно оборвавшийся крик раздался в подъезде. И,
схватившись за перила, я замерла с обомлевшим, затрепетавшим сердцем. Люди,
которые поднимались по лестнице и были уже в двух шагах от меня, повернулись
и побежали вниз, а я опрометью бросилась вслед за ними.
доме начали строить перед войной. Рубакины (это были они) прошли, не заметив
ее потому, что ниша была в тени под лестницей, и еще потому, что в слабом
синеватом свете видны были только неестественно раскинувшиеся полные руки.
Она лежала, точно пытаясь встать, точно рванувшись куда-то, и ее можно было
узнать только по этим красивым рукам, на которые я все смотрела во время
нашего разговора.
ВЕРНОЕ ДЕЛО
бесконечное, до поздней ночи, составление протокола... Отец испугался, что
меня хотят арестовать, и набросился на милиционера, который сам испугался,
когда маленький взъерошенный человечек в халате, багровый, с измятыми усами,
влетел в переднюю, крича, что он не допустит беззакония и что его знает весь
Советский Союз.
вами, папаша!
Глафира Сергеевна.
Николаевич поднялся, чтобы предупредить Крамова, и вернулся потрясенный - с
таким самообладанием выслушал его Валентин Сергеевич. Он только болезненно
сморщился и сделал несколько падающих шагов, схватившись за сердце. Рубакин
подхватил его, подвел к стулу, и он посидел несколько секунд, согнувшись и
втянув голову в плечи. Это было все - одна минута слабости, только одна! И
вот он уже встал и, крепко ставя ноги, пошел навстречу санитарам, осторожно
поднимавшим по лестнице свою страшную ношу.
что-то во время допроса и, видимо, куда больше занятая событиями личной
жизни, чем событием, "имевшим место ночью 15 июля в -доме No 6 по
Серебряному переулку", сказала, что я могу не беспокоиться, поскольку факт
самоубийства подтвержден письмами, найденными в сумке покойной.
видимо, не зная, как я отнесусь к этому сообщению. - Супруг звонил и, между
прочим, просил освободить вас от формальностей. Но мы, конечно, не можем
освободить, хотя и не сомневаемся в вашей непричастности к делу.
изучением - тех скомканных, видимо, вырванных из большого настольного
блокнота, листов бумаги, которые передала мне Глафира Сергеевна. Это были
черновики какого-то, я бы сказала, доноса, если бы в каждой фразе не было
сделано решительно все, чтобы в голову не пришло это слишком откровенное
слово. Со всей видимостью строгой научной логики черное определялось как
белое и белое как черное в этой безымянной записке, направленной неизвестно
куда. Не личная, нет, государственная заинтересованность была видна в каждой
строке, на каждой странице! Это был донос-шедевр, составленный в такой
искренней, осторожной, тщательно обдуманной форме, что, только читая
заключительные фразы, вы начинали ясно понимать, что перед вами не что иное,
как беспощадный обвинительный акт.
и политическим долгом обратить внимание соответствующих органов на
деятельность А. Д. Львова, давно внушавшего им сомнения, а в последние годы
и подозрения? Под номерами следовали один за другим преступные факты. И
самое поразительное, что это были подлинные факты, оставившие отчетливый
след если не в истории советской эпидемиологии, так в официальной переписке
Санитарно-эпидемического управления.
опасной быстротой распространилась эпидемия брюшного тифа. Как это всегда
бывало в трудных случаях, Малышев послал Андрея.
вливавшаяся в заводской водоем, не имеет никакого отношения к вспышке
брюшного тифа. Нужно было опросить заболевших: что они едят, что пьют, где
работают, бывают ли друг у друга?
вредных цехах и что они, все без исключения, пили молоко, которое полагалось
им как работникам вредных цехов.
можно смотреться, как в зеркало. Ни пылинки на сепараторах, холодильниках,
лабораторных столах! Можно было, конечно, проверить, нет ли среди работников
бациллоносителей - так называются люди здоровые, но выделяющие
болезнетворные бактерии. Он сделал это, что называется, для очистки совести
- и обнаружил, что бациллоносительницей была женщина, разливавшая
стерилизованное молоко, которое отправлялось в столовую завода.
Андрей. Как же она была рассказана в черновике доноса?
санитарных врачей, работавших в заводском поселке, в особенности с неким
Горяиновым, шпионом и вредителем, арестованным в 1938 году, так писал
Скрыпаченко. Я не сомневаюсь в том, что именно Скрыпаченко. Этот-то Горяинов
и настоял на том, чтобы в заводское водохранилище была спущена речка, что
само по себе было крупнейшим санитарным упущением. Знал ли доктор А. Д.
Львов, что это упущение повлекло за собой человеческие жертвы, панику в
заводском поселке, бегство рабочих из вредных цехов, где было особенно много
заболевших? Разумеется, знал. Но, вместо того чтобы честно установить
причины эпидемии, он стал "заметать следы", высказывая невероятные,
сбивающие с толку предположения, и в конце концов выгородил виновных,
обнаружив какое-то фантастическое "бациллоносительство" среди работников
опытно-показательной фермы, известной в области своими блестящими
достижениями и награжденной орденом "Знак почета".
исказил картину холерной эпидемии, утверждая, что выделенный местными
эпидемиологами эмбрион является не холерным, а холероподобным. Он настоял на
отмене карантина, и если бы не энергичные меры, предпринятые органами
Наркомата внутренних дел, холерная пандемия распространилась бы по Северному
Кавказу.
Сертаков Виталий
Каргалов Вадим
Шилова Юлия
Перумов Ник
Русанов Владислав
Емилина Ника