или с их славою, и вновь блазнит в очи исход четырнадцатого столетия, с
его героями и его святыми, с его предателями и негодяями, в свой
неотменимый час равно уснувшими в земле, души же их ты, Господи, веси!
украсою городов над осыпями изгрызенных водою склонов. Близит
Хаджи-Тархан, уже пошли неоглядные заросли камыша по протокам волжского
устья, скоро Сарай, куда юный Василий Дмитрич плывет заложником, пока еще
мало что понимая в сложной игре столкнувшихся здесь политических сил: в
спорах вновь начавших тянуть вразброд русских князей, в грызне
золотоордынских эмиров с белоордынскими, в сложной борьбе самолюбий и
страстей, о чем его бояре знают пока куда более самого московского
княжича.
диковинных зверей с тонкими змеиными шеями. Иван (очень довольный про
себя, что сумел вновь оказаться рядом с княжичем) начинает сказывать про
тот, давний, бой под Казанью, в котором участвовал сам, и про полк
всадников на верблюдах, пополошивших русскую конницу. Но княжич слушает
его в полуха. К чему рассказ, когда вот они, с надменно запрокинутыми
мордами горбатые длинношеие звери. Когда вот сейчас обнимет, заворожит
густая разноязыкая толпа торговцев, пастухов и воинов, нищих в неописуемом
рванье и знати в шитых золотом халатах, русских полоняников в долгой
холщовой сряде, и персидских, бухарских, фряжских гостей торговых,
закутанных в разноцветье своих одежд.
Тохтамыша влилась новая жизнь. Спешно строились новый караван-сарай,
мечети, кирпичные дворцы знати. За жердевыми заборами теснились отощавшие
за зиму быки и овцы. Ждали свежей травы, ждали ханского выезда на
перекочевку, а повелитель, наново объединивший степь, все не мог решить:
двинуться ли ему на Восток, в белоордынские пределы, к верховьям Иртыша,
или устремиться в Заволжье, к Дону, туда, где располагались постоянные
кочевья Мамаевой Орды? Шла яростная борьба местных и пришлых вельмож, но
местные, кажется, перетягивали, так, во всяком случае, повестили русичам
на подворье, куда потные, захлопотанные и порядком умученные московиты
добрались наконец к исходу дня.
разболелась голова. Он мало что понимал в сложном церемониале встречи, не
вникая в толковню бояр, живо обсуждавших, кто из эмиров хана их встречал,
а кого не было и почему?
наперченное варево из баранины с лапшой. В баню Василия уже отводили под
руки, и вымытый, выпаренный, переодетый в чистые льняные порты, он так и
уснул, ткнувшись в курчавый мех походного ложа, и только смутно,
провалами, продолжал еще чуять говорю над своей головой.
уснул и спал, беспокойно вскидываясь, когда, во сне уже, окружала его
вновь и вновь орущая и ревущая толпа людей и животных, и чудные верблюды
вытягивали над ним, покачивая шеями, свои безобразные головы, грозя
заплевать. По-рысьи улыбался встречавший их татарин в парчовом халате, и,
укрощая гулы и грохоты тяжелого сна, подходила к ложу мать, склоняясь к
изголовью: благословить и поцеловать спящего первенца своего. Тут он
улыбнулся, сладко зачмокал и затих. А распаренные, в свой черед
ублаготворенные баней старшие бояре, сидя тесною кучкой вокруг стола, едва
освещаемого одинокою свечою в медном шандале, пили квас, поминутно утирая
чистыми рушниками набегающий пот с чела, и, поглядывая на спящего княжича,
все толковали - кому и к кому идти с утра на поклон да какие нести с собою
поминки...
вошел, не скажешь, скорее ворвался Федор Андреич Кошка: <Скорей!> Княжича
Василия вытащили из-за стола под руки. Кто-то торопливо обтер ему рушником
рот, двое натягивали уже на ноги праздничные зеленые, шелками шитые сапоги
с красными каблуками и круто загнутыми носами, кто-то тащил парчовый
зипун, кто-то набрасывал на плечи атласный голубой летник с откидными
долгими рукавами. Пожилая женка, жена ключника княжеского подворья,
отпихнув мужиков, расчесывала кудри Василию и, сунув ему под нос медное, с
долгою ручкой зеркало, в котором едва-едва можно было что-то разобрать:
<Глянь, тово!> - сама старательно натянула на расчесанные кудри княжича
алую круглую шапку с бобровой опушкою и вышитым по черевчатому полю
золотою нитью крохотным изображением Михаила-архангела надо лбом.
закинули в седло. И, весь то в горячем румянце, то в бледноте (вот оно,
главное, подступило!) Василий уже сам подобрал звончатые цепи удил,
потянул, как учили дома, выпрямляясь и откидываясь в седле, и конь, сгибая
шею и кося глазом, пошел красивою поступью, всхрапывая, готовый сорваться
в рысь или в скок.
корабле. Тоже скакал обочь, среди негустой дружины. Федор Кошка рысил от
него чуть впереди, сидя в седле с такою упоительною небрежностью, какая
дается только годами и годами опыта. Данило Феофаныч ехал чуть поотстав и
плотно сидел в седле, с заметным трудом сдерживая гнедого могучего
жеребца, норовящего вырваться вперед.
его тотчас. Однако ехали всего лишь к беглербегу, и, понявши это уже перед
воротами дворца, Василий набычился и даже приуныл, и весь прием, слушая
цветистые речи на непонятном языке, стоял молча, клоня голову, изредка
взглядывая исподлобья, и не вдруг опустился на пестрый ковер, неловко
скрестив ноги кренделем... Надо было отведать кумыса, взять руками кусок
дымящейся горячей козлятины, пригубить кубок с вином, жевать потом
кисловато-сладкую, вяжущую рот, какую-то вяленую восточную овощь. Бояре
передавали дары, а Василий с внутренним сожалением провожал взором
серебряную узорчатую ковань, струящуюся серо-серебристую броню из
мелкоплетеных колец с полированным нагрудником, запечатанные корчаги с
вином и медом... Бояре толковали потом, что прием прошел удачно, и
беглербег остался доволен, а Василий чувствовал глухую обиду, супился и
молчал. И уже вечером, становясь на молитву, поднял не по-детски тяжелые
глаза на Федора Кошку:
перевел тотчас, посмотрел на княжича внимательно, подумал, решил: - Завтра
толмача пришлю, учи татарскую молвь! Не придет так-то... Как сей день...
Поди, забедно было не вникать в нашу говорю? - Улыбнулся, морщинки лукавые
потекли у глаз, и Василий неволею улыбнулся в ответ. По-детски не мог еще
печалиться долго, а ночью, засыпая, все твердил запомнившееся татарское
слово, поворачивая его так и эдак.
натянутою на скулах желтоватою, словно бы смазанною маслом кожею не давало
понять, сколько ему лет. Кабы не жены, замершие на своих возвышениях за
спиною великого хана, можно бы и вовсе юношею посчитать нынешнего хозяина
многострадальной Руси.
двухслойной юрте. От горьковатого дыма курений, от пестроты шелков,
коврового узорочья и парчи кружилась голова.
сказанное ему толмачом на ухо, уточнил вопрос: - Наследник?
заметная улыбка.
то ли приказ, и что таится за словом <гость>, сказанным по-русски великим
ханом?
Тохтамышева: что надобно как можно скорее овладеть тут татарскою речью. А
бояре его в этот вечер долго сидели, не расходясь, за столом, сумерничали,
не зажигая огня, и Данило Феофаныч вздыхал, и вздыхал Федор Кошка, и
переговаривали друг с другом почти без слов;
тоже с сыном!
дома оставил.
Княжесьво разорено, дак!
спор...
беки на дыбах ходят! Хорезм, вишь, еще Батыю даден был, под Золотую Орду!
наливает чары. Данило Феофаныч, вздыхая, берет свою. Они чокаются,