меньше цеплялись, хотя он и физически был сильней и выдержка у него обычно
была железная. Но он порядком смахивал на еврея, особенно в лагере, когда
глаза и нос сделались непропорционально большими на его истощенном лице, и
этого было достаточно, чтоб привлечь внимание эсэсовцев и капо. Даже если
они знали, что Робер не еврей, им все же хотелось его помучить. Я не в
силах был защитить его всегда и всюду. Поэтому я решил добиться, чтоб нас
обоих зачислили в команду, строящую бараки. Это было нелегко - туда все
стремились, там и работа была полегче, и, главное, капо, баварец Франц
Юнге, был на редкость порядочным человеком: никого никогда не бил,
заступался за своих работников не только на строительстве, но и вообще в
лагере, часто выручал их из беды. Пришлось "уговаривать" и самого Франца,
чтоб он согласился принять в свою команду двух людей, понятия не имеющих о
строительных работах (впрочем, он это делал уже не раз, и без всякого
гипноза), и Рупперта, чтобы он не поднимал шума, и еще кое-кого из
лагерного начальства. Так или иначе, а мы оказались в этой бригаде. Там мы
работали до начала 1943 года; потом в лагере произошли большие перемены к
лучшему, и тогда мы с Робером попали на работу по специальности, в
медицинский блок - ревир, как он назывался по-лагерному.
организацию. Он считал, что просто грех не использовать мои возможности
как следует - а "как следует" в его толковании означало: для всех. Я
тщетно объяснял ему, что это безумие. Что весь секрет моих успехов - в
сосредоточенности на близкой, очень важной для меня лично цели. И еще -
что если о моих способностях будут знать многие, то рано или поздно до
меня доберутся эсэсовцы. Не могу же я держать весь лагерь под контролем!
Но на Робера все эти доводы плохо действовали, и кончилось, разумеется,
тем, что я уступил. И вдобавок Робер сказал мне:
загипнотизировать и подчинить своей воле. Разве нет?
но главное - потому, что впервые понял: Робера мне не удастся подчинить
своей воле. То есть я впервые об этом вообще подумал, мне и в голову не
приходило гипнотизировать Робера, но тут я почувствовал, что это для меня
практически невозможно. Не знаю почему, но мне стало тогда страшно. Я
испугался, ясно увидев границу своих возможностей именно в тот момент,
когда узнал, что от меня потребуют полной отдачи, максимального
напряжения. А может, ощутил, что, несмотря на свою загадочную силу,
нахожусь в подчинении у Робера.
блестяще продумывала разные предприятия с учетом моих способностей, так
интересно и успешно разыгрывались сложнейшие акции, что мне становилось
горько: сколько людей можно было бы спасти, если б я с самого начала
работал не один! Я и сам раньше не подозревал, сколько могу сделать при
настоящей, крепкой поддержке... Но не всегда... боже, не всегда...
потемневший песок лагерной улицы и монотонные узоры колючей проволоки,
четко проступающие на зеленом вечернем небе... Капо Шуман - Ходячая
Смерть... Бог мой, до чего страшные лица у всех лагерников, ведь это живые
трупы, неужели это так выглядело? Неужели мы все это прошли?"
Феликс и Леон, поляки из Варшавы, попались на глаза капо Шуману - Ходячей
Смерти в ту минуту, когда они наносили новые данные на карту военных
действий.
для нее собирались украдкой, по крохам. То кто-нибудь из эсэсовцев бросит
неосторожное слово, то заключенный, ремонтируя что-либо в кабинете
начальника лагеря, услышит обрывки радиопередачи, то удастся заглянуть в
газету... Но зато можно было воочию видеть, как неуклонно продвигаются по
карте линии фронтов с востока и с запада, как они сближаются, все плотнее
сжимая Германию и неся нам свободу.
середины апреля сорок пятого года. И надо же было попасться, погибнуть так
ужасно в преддверии свободы!
начинался. Что они пережили потом! Сорок часов пыток. Они молчали. Я знаю,
что они молчали бы в любом случае. Но они надеялись на меня. Они прямо
обращались ко мне, пока были в сознании... да и потом... А я... я был
бессилен. Я потерял способность воздействовать, я мог только _видеть_.
Лишь потом понял, в чем дело: я выглядел очень плохо, и перед началом
операции, которую мы разработали, чтобы спасти товарищей, мне дали
какое-то питье для подкрепления. В нем была изрядная доза брома. В лагере
мне никогда не приходилось принимать бром, и я впервые узнал, как он может
подействовать на меня, - узнал ценой мучений и смерти двоих чудесных
людей, моих товарищей! Тогда я ни о чем не знал и выбивался из сил,
пытаясь действовать. В конце концов от этой жестокой борьбы с самим собой,
от немыслимого напряжения я потерял сознание. Меня еле привели в чувство,
я был очень слаб, и Робер запретил мне продолжать попытки.
единственное, что нам удалось сделать, - это избавить товарищей от
последней пытки, от газовой камеры. Они умирали среди своих, и мы достали
морфия, чтоб они не мучились. Я видел их вывихнутые, распухшие руки; я-то
знал, что это значит - провисеть больше суток! Я выдержал двадцать часов,
но и сейчас не понимаю, почему я не умер. А они висели двадцать восемь
часов, и это после шести лет лагерей и тюрем.
вырубленный в скалах. Заключенные работали в три смены, готовя эти
громадные убежища для работы военных заводов. Как только заканчивали хоть
вчерне один зал, в нем сейчас же устанавливались станки, и работа
продолжалась. Под слоем земли и камня толщиной в 35-40 метров не страшны
были никакие бомбежки. А в это время, к концу 1944 года, авиация союзников
начала все чаще навещать соседние с лагерем промышленные центры Австрии.
Когда бомбили Линц, мы хорошо слышали и разрывы бомб и лихорадочную пальбу
зениток. Как мы радовались! Все были уверены, что лагерь бомбить не будут,
и, как только начинали выть сирены, мы, несмотря на строгие запреты
эсэсовцев, высыпали из бараков и вовсю глазели на сверкающие в синем небе
самолеты. Громадные серебряные птицы, несущие нам свободу. Несущие смерть
нашим палачам. Гибель и разорение их домам и фабрикам, их семьям и лавкам.
Проклятый черный паук - свастика, - сосущий кровь из всей Европы, скоро
тебя раздавят самолеты и танки! Мы гадали, кто придет в эти места первым -
русские или союзники; но нам-то было, в сущности, все равно: кто угодно,
лишь бы скорее свобода.
не хотели из-за нас торчать наверху, рискуя жизнью. В начале 1945 года
стали гнать в подземелье всех, даже больных, которые еле передвигались.
Гнали в бешеной спешке, натравливая собак, колотя прикладами автоматов. Им
надо было загнать заключенных и успеть спрятаться самим, а эскадрильи
союзников возникали на горизонте очень быстро вслед за сигналами
тревоги...
эсэсовцы начали загонять заключенных в подземелье. Но нам сразу почудилось
что-то недоброе. Сирены умолкли, а самолетов все не было, да и эсэсовцы,
как нам показалось, меньше торопились, чем обычно.
пошли в подземелье. И капо остались - вон, видишь, мордастый Отто
прохаживается, а там сейчас прошел Рупперт... Дело плохо, говорю тебе,
Клод. Никаких самолетов нет, сам видишь.
лагерном жаргоне, примешивая немногие известные ему французские слова, он
сказал, что вчера прибыл товарный поезд и один вагон разгружал лично
начальник лагеря с двумя своими помощниками. Таскали они какие-то ящики.
Кроме того, ему известно, что все выходы из подземелья замурованы, остался
лишь один, а неподалеку от него в скале высверлена большая нища. По мнению
Казимира, эсэсовцы решили уничтожить сразу всех заключенных - ведь в
подземелье сейчас более двадцати тысяч людей, и если завалить выход, то
все они там погибнут.
быть правдой. Робер и Казимир поглядели на меня.
обдумывать...
прозрачной и хрупкой, все вокруг начало туманиться и двоиться. Я знал, что
это означает: Свободу и Власть. Я уже не видел двухэтажных коек ревира с
пожелтевшим, застиранным бельем, не видел странных рыжевато-синих потеков
на грубо выбеленных стенах. Я лишь смутно ощущал, как кто-то усадил меня
на табурет, как голос Робера произнес:
ступенях лестницы, вырубленной в скале. Неподалеку зиял огромным темным
отверстием вход в подземелье. Сухое, костистое лицо Бранда было искривлено
гримасой недовольства, он постукивал стеком о высокие сапоги, зеркально
Корнев Павел
Аникина Наталья
Буркатовский Сергей
Сапковский Анджей
Эриксон Стивен
Шилова Юлия