Чтение 16–й страницы книги ~Клочья тьмы на игре времени~

Еще собаки чуяли присутствие страшной гостьи. Когда в разрывах истерзанных
туч проглядывал бледно-желтый диск, они задирали морды и выли. Люди
поеживались от этой нестерпимой собачьей тоски, пугливо крестились. И даже
на заброшенных колокольнях сами собой звонили тогда колокола.

Суеверие и темный ужас шли по стопам чумы. Но оглохшая душа фра
Валерио не принимала страха. Ни зараза, ни потусторонний мир не могли
вывести его из ледяного оцепенения.

Проблески лунного света зеленоватым глянцем легли на скорбную урну. В
один день была изваяна она из фаросского мрамора по велению герцога
Метеллы.

Мессер Валерио ди Мирандо закоченевшей рукой перебирал четки. Колючий
ветер срывал с него плащ. Третью ночь приходил он на свидание к Горации
Метелле, жизнь которой оборвалась на семнадцатом году.

И в эту ночь показалось ему, что белая тень Горации, как легкий пар,
поднялась над холодной землей. Он упал на колени и простер к ней руки. Но
слова умирали в его горле. Только слезы стояли в переполненных глазах.

Утром нашли его окоченевшего и беспамятного. Он обнимал мраморную
урну, украшенную рельефом из опрокинутых факелов. Разжали посиневшие руки
и понесли к воротам бенедиктинского монастыря. Но братья бенедиктинцы не
отомкнули тяжелых запоров и не пожелали принять больного. Боялись заразы.
И кто мог осудить их? Тогда отнесли его в церковь Страстей господних, где
в сумрачном нефе лежали такие же неподвижные тела, закутанные в плащи или
одеяла.

Он похоронил юную Горацию и сам чуть не умер потом в старом церковном
нефе. Но последний час его земной жизни еще не пробил тогда. Болезнь
отступила. Истощенный, в ставших вдруг удивительно свободными одеждах,
вышел он на улицу Феррары. Небо показалось желтым и страшным. Весенний
ветер донес какое-то сладковатое зловоние. Жизнь продолжалась. Голуби
сидели на терниях мученического венца Назареянина. Сновала пестрая людская
толпа. Чумазые оборванные ребятишки наполняли воздух звенящим хохотом.

Улица оглушила и испугала его. Ему сразу же захотелось назад, в
сумрак и тишину храма. Он поднял голову. На него смотрела фреска работы
несравненного фра Дольчи. Бог-отец в облаках и лучах. Ангельские хоры.
Престолы. Власти. Силы. Трубы, готовые возвестить час страшного суда. И
библейское небо. Такое же желтое и предзакатное. Невероятное, страшное
небо.

В этот миг он возненавидел Феррару.

Слишком многое отдал он этому лживому и неблагодарному городу. А что
получил взамен? Эту весну? И запах тревожного ветра? Все лгало. И прежде
всего лгали его собственные чувства.

Но справедлив ли он сейчас? Наверняка нет! Но разве с ним часто
бывали справедливы? Хватит! Надо рвать цепи сердца.

Только одно-единственное воспоминание еще приковывало его к этому
городу. Он навсегда запечатлел в себе тот далекий день. Солнечный день
детства. Чуть терпкий запах созревающего винограда. Непередаваемый запах
доброй силы земной. Вино - это кровь природы... Изумрудные ящерицы на
грудах пыльного щебня. Поросшие рыже-зеленым бурьяном холмы. Какое синее и
молодое было тогда небо! Красная крыша и белое облако. Плющ. Холодный
сумрак замшелого колодца. Инжирное дерево. Темный кипарисовый крестик на
свежевыбеленной стене. Дыхание трав и чад оливкового масла. Тепло
испеченного хлеба и треск сухих поленьев в добром домашнем очаге...

Милые запахи, мелькающие отблески детства... Отец закричал тогда
испуганно и счастливо. Маленький Валерио кинулся на этот внезапный
пугающий зов. Дрожащей рукой отец указывал на пламя. Другую руку он прижал
к губам: <Тише! Тише... Смотри>.

В прозрачных голубовато-желтых волокнах огня плясала саламандра. Он
увидел ее и замер. Еще с минуту волшебное существо плескалось в огненных
струях. Потом треснуло полено. Вспыхнули яркие искры поднявшейся сажи, и
саламандра исчезла. И тут же отец сильно ударил его по щеке. Но тотчас же
подхватил на руки, зацеловал, одарил сластями.

<Я ударил тебя, чтобы ты всегда помнил этот день. Саламандра принесет
тебе счастье. Судьба твоя будет необыкновенной>.

И он запомнил этот день. Даже то странное ощущение раздвоенности,
которое испытал тогда. Отец лаской загладил незаслуженную обиду. Валерио
все понял и простил. Но смутное ощущение несовместимости пощечины с
поцелуями осталось. Одно не искупало другого. Он впервые подумал, что миру
присуща удивительная двойственность.

Ночь прогоняла день, заступала на его место, чтобы уйти с рассветом.
Но они не заменяли друг друга. Ночь оставалась ночью, а день - днем. И
радость не уничтожала печали, а только лишь временно замещала ее. И зло
было несовместимо с добром, хотя порознь они не существовали.
Противоположные начала взаимно порождали друг друга, сменялись одно
другим, но никогда не сливались. Слияние означало бы для них уничтожение.
Или состояние, предшествующее рождению, что, наверное, одно и то же.

Валерио не обиделся на отца. Понял, что ласка пришла на смену обиде.
Но обида оставалась обидой, а ласка - лаской. Они жили сами по себе. И
одна не могла уничтожить другую.

Еще стоит на этой земле дом его отца и деда. Шумит ветер в широких и
липких листьях разросшегося инжирного дерева. Бадья роняет светлые капли в
сумрачную зелень колодца. И домашнее доброе пламя все еще лижет сухие
поленья.

Но ветры странствий гудят в ушах. Истощенное болезнью тело ненавидит
желтое закатное небо над Феррарой. Усопшая возлюбленная неслышно шепчет:
<Покинь этот город, в котором не нашлось места для нас двоих>.

Он возненавидел Феррару, которая убила ее и пощадила его.
Возненавидел этот умеренно шумный и лицемерный город, древнее,
наслаиваемое веками захолустье. Отдаленно сознавал, что нельзя ненавидеть
город, как нельзя ненавидеть камень. Но что для чувства сознание?

Зловонный и сладковатый ветер весны, беспощадный ветер странствий.
Как не послушать его?..

Распахнутая солнцу и морю Венеция. Влажный блеск ее площадей.
Солнечный туман над заливом. Немота и спокойствие каналов. Флаги стран
полумира. Разноцветные, чуть запущенные дворцы. Тишина...

Мессер Валерио закрывает глаза, убаюканный тихим плеском воды,
покачиванием гондолы, ровным гулом бриза. Бесшумно опускает весло
гондольер. Все лицо в тени шляпы. Такое солнце! Старый дом на Большом
канале. Палаццо князей Умберти. Подъемный мостик. Бронзовый лев с кольцом
в ноздрях. Бронза позеленела от ветров и воды. Только кольцо сверкает,
надраенное веревкой. Вот и сейчас к нему привяжут гондолу.

Как гулко стучали его каблуки по каменным плитам! Широкие лоджии.
Античная мозаика и лимонные деревья на плоской крыше. Куда он так
торопился? Чего ждал?..

Мессер Валерио вскочил со своего убогого ложа и заметался по камере.
Острая тоска по жизни сдавила грудь. Он кинулся к железной двери и
заколотил в нее кулаками.

Горячий поток бредовых речей затопил подземелье. Узник рыдал,
проклинал небо и людей, молил о чем-то. Крик отчаяния временами спадал до
истового горячего шепота. Но все гасло в шершавых сырых стенах.
Красноватый огонек под самым потолком рисовал колдовские тени. Душная
немота обессиливала. Мессер Валерио прижался лицом к холодному железу и
медленно сполз на пол. Выхода не было. Его заживо погребли здесь. И все
забыли о нем, все забыли... Вечность прошла в этом каменном склепе.
Вечность! Он исхудал и постарел. Кожа сделалась дряблой и серой, как крыло
летучей мыши. Стократ счастливей был он, когда валялся на зачумленном
ложе! А теперь он существовал в мирке, где не было никаких изменений. А
жизнь без изменений - не жизнь, поскольку нельзя поверить ее временем -
сущностью и квинтэссенцией любых перемен.

Почему его не допрашивают? Почему не вызывают в суд? Даже допрос под
пыткой не так страшен, как это безвременье...

Но так ли это?

О милая свобода, лишь со дня,

Как ты погибла, понял я, какою

Была прекрасной жизнь, пока стрелою

Неисцелимо не был ранен я!*

_______________

* Петрарка.

О чем только не думает человек, зажатый сырыми стенами каменного
мешка! Он может вспомнить даже ночь венецианского карнавала. Фейерверк.
Черное небо, превратившееся в светящийся дым. Прорезь глаз в маске.
Танцующие огни в черном лаке залива...

Святая служба не дремлет.

Ах, об этом лучше было думать раньше! Но зачем он нужен им здесь?
Зачем? А может быть, о нем просто забыли? Затеряли его дело? Умерли те,
кто препроводил его сюда?.. Остаться в этой камере до скончания дней?

И опять он начинает метаться. Обреченный, загнанный, близкий к
помешательству человек. За что? За что? За что? Рыдая, колотит он кулаками
в дверь. И нет ответа. У него много грехов перед Святой службой. Это так.
Но чтобы думать об этом, нужно успокоиться, унять сердцебиение, заставить
себя смириться хоть на миг. Если метаться по камере, то ничего не
получится. Сосредоточение - это всегда умиротворение, отрешенность.

Но разве можно успокоить себя? И чем? В этом темном сыром капкане без
времени и перемен он не один. Рядом его отчаяние. Красное безликое
чудовище с ядовитыми когтями. Оно рвет ему грудь, душит, бросает к двери,
швыряет на пол... Его бьет озноб, душит испарина.

Надо вспомнить иное! Думать о чем угодно. Только бы хоть на миг
унести мысли свои из этих стен.

Итак, сверкающая теплая ночь. Зеленый месяц. Колдовская дорожка на
воде. Костюм Арлекина. Тонкие губы в улыбке. Стальной блеск ненависти в