Чтение 16–й страницы книги ~За веру, царя и социалистическое отечество~

Он попытался всучить Радищеву фальшивки, на создание которых ушло столько трудов, но тот лишь замахал руками, словно балетный танцор, изображающий буйство каких-то стихий.

- Ах, полноте! Ваше честное лицо свидетельствует гораздо убедительней любых бумаг. Их легко подделать, как и всякое творение рук человеческих, а вот печать божия, наложенная на нас свыше, - он гордо вскинул подбородок, - неизменна... Вы верите в искусство физиогномистики?

- Как-то не задумывался о сём предмете. - Барков еле нашёлся с ответом. - Мы всё больше по псалтырю гадаем да по петушиному крику.

- А зря! У физиогномистики большое будущее. Я на неё во всем полагаюсь... Хотите узнать о себе правду? - Радищев отступил на пару шагов назад и прищурился так, словно собирался созерцать некое произведение искусства, а не заросшую щетиной и уже слегка захмелевшую рожу бывшего поповича.

- Сделайте одолжение... - вынужден был согласиться Барков.

- Вы родились в богатой и знатной семье. С детства познали тлетворное влияние роскоши и праздности, - говоря это, Радищев попеременно склонял голову то в одну, то в другую сторону, чем весьма напоминал змею, зачарованную дудочкой факира. - Однако сумели перебороть сословные предрассудки и целиком посвятили себя служению народу. Испытывая склонность к наукам, скорее прикладным, чем гуманитарным, вы, надо полагать, подвизались по горному ведомству. В привычках своих умеренны, в быту скромны, а плотским утехам предпочитаете духовное подвижничество. В последнее время частенько подумываете о том, чтобы уйти от мирских соблазнов в какой-либо уединенный скит.

По ходу этого монолога, в котором правды было не больше, чем жемчуга в придорожной канаве, Новиков несколько раз кашлял в кулак и делал Баркову большие глаза. Тот же принимал слова Радищева с видом благостным и просветлённым, словно ниспосланное небом откровение.

- По форме скул и надбровных дуг я даже могу угадать ваше имя, - продолжал самозвано- физиогномист. - Оно, несомненно, начинается на букву "и".

- Точно так, - подтвердил Барков.

- Вы Илларион! - Радищев на радостях даже в ладоши хлопнул. - Или Ипполит! Нет, всё же Илларион.

- Илларион Ипполитович, - тая ухмылку, подтвердил Барков. - А позвольте и мне по вашей физиономии погадать?

- Ну это не всякому дано... - Похоже, ответное предложение не совсем устраивало Радищева.

- У меня получится, голову даю на отсечение! - заверил его Барков. - Сами вы из помещиков, по ушам заметно. Служили одно время пажом при дворе. По воле императрицы отправлены были на обучение в город Лейпциг, после чего служили в штабе финляндской дивизии. Собирались перейти на службу в таможенное ведомство, да помешали известные события. Супругу вашу зовут Анной Васильевной, что ясно видно по морщинкам на челе. А сынишку предположительно Юрием, о чем свидетельствует расположение бородавок на лице. Ну как?

- В общем-то, сии подробности моего бытия широко известны. - Радищев выглядел несколько смущённым. - Они вполне могли дойти до Москвы и даже до низовых губерний.

- В словах ваших есть резон. Оспаривать их бессмысленно. Извольте тогда выслушать иные подробности - малоизвестные. По примеру британца Стерна задумали вы написать книжку, герой которой, путешествуя из одной столицы в другую, лицезрит страдания народные и горько сострадает оным. Каждая главка книги своим названием будет соответствовать почтовой станции, где путешественник соизволил останавливаться на отдых.

- Сие откровение превосходит все человеческие возможности... Да вы просто кудесник, Илларион Ипполитович! - Радищев порывисто шагнул вперед и пожал руку Баркова. - Признаюсь как на духу, подобный замысел я вынашиваю не первый год. Глава под названием "София" уже почти готова. Вот только подходящий эпиграф никак не подберу. А книга без эпиграфа, сами понимаете, что ружьё без штыка.

- Вы из Тредиаковского попробуйте взять, - посоветовал Барков. - Помните то место в его "Телемахиде", где земные цари, употреблявшие власть во зло, мучаются в аду? "Чудище обло, озорно, огромно..." - ну и в том же духе далее...

- А ведь в самую точку! - Радищев почти ликовал. - Николай Иванович, ты слышал? Человек из народа угадал мои самые потаённые стремления, да ещё и дельный совет дал. Вот вам ещё один пример величия души простого россиянина!

- Он, может, и россиянин, да не из простых, - молвил Новиков скучным голосом. - Это же Барков, поповский сын, бывший служащий академической канцелярии, недоучившийся студент. Известен как певец пошлостей и фривольностей. Счастье свое до определенного времени полагал в винопитии, мордобое и распутстве... Я тебе про него как-то рассказывал. И вовсе он не Илларион Ипполитович, а Иван Семёнович.

- Как же так... - Радищев вновь прищурился. - Высокие скулы... Надбровья недоразвиты... Глаза, кроме всего прочего, посажены несоразмерно... Илларион, подлинный Илларион! Да ведь он и сам признался.

- Он забавник известный. Вот и признался шутки ради. Таковым уж уродился. Собака лает, ворона каркает, а Барков забавляется. Его дерзкие выходки даже сиятельные персоны терпели.

Подобные выпады Барков стерпеть не мог и дал Новикову соответствующую отповедь:

- Тебя, Николай Иванович, недаром при дворе "всеобщим хулителем" нарекли. Теперь, вишь, и до меня добрался. Между прочим, в забавах моих и ты когда-то деятельное участие принимал. А потому взаимные претензии лучше оставим. Надо будет, я и сам кого хошь в дурном свете могу выставить... Вы же Александр Николаевич, книжку свою пишите, пишите, - это относилось уже к Радищеву. - Она вас в веках прославит.

- Ах, давайте перейдем к делу! - спохватился Радищев, как и все политики, склонный быстро забывать собственные оплошности. - От нашей рассудительности и дальновидности нынче зависит многое... Как изволит поживать Емельян Иванович?

- Хорошо... - Барков не сразу сообразил, что речь идет о Пугачёве. - Что ему станется! В губернаторских палатах живёт, на шелках спит, мёды пьёт, рябчиками закусывает.

С умыслом касаясь гастрономической темы, Барков надеялся, что это заставит хозяев вспомнить о выпивке и закуске, втуне пропадавших на столе. И он в своих чаяньях не ошибся.

- Емельян Иванович, несомненно, заслуживает воздаяния за свои героические труды. - Лицо Радищева обрело скорбное выражение. - Вот пусть и тешит себя простыми человеческими радостями... Мы, к сожалению, не можем себе позволить ничего подобного. Народ наш бедствует и голодает. Сострадая ему, мы также воздерживаемся от пиршеств. Стол сей сервирован исключительно ради того, чтобы через муки телесные пробуждать муки совести. Созерцание недоступных для вкушения яств есть способ подвижничества и покаяния.

Закончив этот бред, Радищев взял с блюда солёный огурец, понюхал его и со вздохом вернул на прежнее место. Барков и Новиков одновременно сглотнули слюну.

Теперь стало понятным отсутствие на столе чарок, вилок и тому подобных снастей. Славное состоялось угощение, жаль, что вприглядку.

Утерев руки, испачканные рассолом, Радищев взмахнул платком - дескать, убирайте, пора и честь знать.

Немедленно явились солдаты, все как на подбор чем-то неуловимо схожие между собой, словно уроженцы одного села, где право первой ночи до сих пор принадлежит какому-нибудь остзейскому барону, чудом уцелевшему со времен императрицы Анны Иоанновны, и принялись аккуратно, хотя и неторопливо убирать нетронутые кушанья и нераспечатанные сосуды. Реплики, которыми они изредка обменивались между собой, к русской лексике не принадлежали.

- Что-то не пойму я, в каком полку эти молодцы служат, - молвил Барков, снедаемый завистью к солдатам, занятым столь несвойственным для них делом. - Обшлаги и лацканы, как у гельсингфорских гренадёр, а выкладка на шароварах, как у выборгских сапёров.

- Это новый полк. Названия и знамени пока не имеет, - пояснил Радищев. - Рекрутов набирали в Лифляндской и Курляндской губерниях. Идеалы свободного общества им пока ближе, чем коренным россиянам. Да и смутой не заражены. Незнание местного языка иногда имеет свои преимущества. Сейчас это наши наиболее надёжные и боеспособные войска.

- Латышские стрелки завсегда надёжностью отличались, - с одобрением молвил Барков. - Надёжнее их могут быть только китайцы, да где их нынче взять?

- Мы в корне изменили пренебрежительное отношение к инородцам, бытовавшее при самодержавии, - сообщил Радищев. - Коли страна наша многонародная, так и управляться должна многонародной властью, не так ли? Тайную экспедицию вместо палача Шишковского нынче возглавляет славный малый Костюшко, польский шляхтич.

- Так ведь он вроде в Петропавловской крепости сидел? - удивился Барков. - За государственные преступления.

- Выпустили ради такого случая.

- Похвальный почин. Таким образом, железный Феликс... тьфу, железный Тадеуш у вас уже имеется. Про горячее сердце, холодную голову и чистые руки он еще ничего не говорил?

- Не слышно было.

- Значит, ещё скажет. Как передавит своими чистыми руками всех недовольных в Петербурге, так и разговорится. А потом беспризорными тварями займётся. Сначала кошек и собак с улиц приберет, впоследствии людишек. Мания у этой шляхты, видно, такая... Да что мы о вещах второстепенных рассуждаем! Пора бы уже и главными заняться.

- И в самом деле пора! - согласился Радищев. - Какие вести шлет нам разлюбезный Емельян Иванович?

- Разлюбезный Емельян Иванович перво-наперво шлёт вам привет, - попав, так сказать, в официальную струю, Барков заговорил совсем другим тоном: - И попутно предъявляет свои кондиции64.

- По какому праву? - насторожился Радищев.

- По праву самодержца единой и неделимой России. - Барков картинно перекрестился и отвесил земной поклон в ту сторону, где по его представлению должна была находиться Москва.

- Разве он короновался?

- Он короновался без малого полтора десятилетия назад под именем Петра Третьего Алексеевича. Все сомневающиеся в этом факте считаются врагами отечества. К прежним его титлам, званиям и величаниям следует теперь добавлять - "Царь мужицкий, хан башкирский, калмыцкий и татарский, атаман донской, яицкий, оренбургский, кубанский и прочая, и прочая, и прочая".

- Вот оно как... - На лице Радищева появилось выражение, свойственное человеку, который из сладострастных побуждений расчесывает язвы на своём теле. - Этого и следовало ожидать...

- Все учреждения и отдельные лица, незаконно присвоившие властные полномочия, упраздняются, а изданные ими законы, указы, декреты и манифесты отменяются. - Барков вещал без единой запинки, поскольку являлся истинным автором этого провокационного послания. - Все сословия, кроме дворянства, посмевшего поднять руку на своего законного императора, а посему объявленного вне закона, возвращаются в первобытное состояние. Имущество дворян, как движимое, так и недвижимое, обращается в пользу государства, которое в настоящее время представляет Войсковой казачий круг. Без проволочек и не дожидаясь дополнительных распоряжений, учиняется суд над императрицей и её прихвостнями. По причине отсутствия нового судебного уложения суд следует вершить по совести и понятиям. Приговоры приводить в исполнение незамедлительно, привлекая к сему всех желающих, пострадавших от прежней власти. Судьи, уличенные в излишней терпимости, переходят в разряд подсудимых. Всем войскам, не подчиненным Военной коллегии императора Петра Третьего, надлежит незамедлительно разоружиться и оставаться в своих казармах вплоть до особого распоряжения. Самозванцы, без всякого на то основания объявившие себя правительством новой России, преследуются наравне с дворянством, отлучаются от церкви и лишаются всех прав состояния.

Жилища их обрекаются потоку и разграблению... Вот вкратце и всё. Более пространное изложение кондиций императора всероссийского Петра Третьего, всяческие приложения к ним, а также поимённые списки объявленных в розыск врагов государства, где вы, господа хорошие, числитесь в первом десятке, представлены в этом документе.

Видя, что никто из присутствующих не тянет к грамоте руки, Барков свернул её в трубку и сунул в первую попавшуюся вазу.

- Это война, - внятно сказал Новиков.

- Это божья кара. - Радищев возвел к потолку свои полубезумные глаза. - Мы её заслужили и должны принять без малейшего ропота. Пришла пора расплаты за грабеж и унижения, которым наши деды и прадеды подвергали простой народ на протяжении стольких веков. Пиявка, ненасытно кровь сосавшая, когда-нибудь да лопнет! Каждый из нас есть преступник уже по рождению, поскольку вскормлен и выпестован за счёт несчастных соотечественников, лишенных гражданского звания и для закона почти что равных тягловому скоту. Грехи наши не простит даже всемилостивейший Господь!

- Опомнись, Александр Николаевич! - воскликнул Новиков. - Ты ведь, кроме всего прочего, ещё и верховный главнокомандующий. Нужно готовиться к отпору. Нельзя отдавать Петербург на разграбление дикарям. Мало тебе бесчинств, учинённых казаками и башкирами в Москве? Не хочешь о себе беспокоиться, так побеспокойся о других. Подумай о женщинах и детях. Они требуют твоего заступничества!

- Заступничества? - Радищев повел на него стеклянным взором. - От кого? От праведного гнева братьев наших, ведомых ангелами возмездия? Не о сопротивлении должны мы думать, а, напротив, о смирении. Я первым лягу при дороге, поставив подле себя плаху с топором, и пусть любой прохожий лишит меня жизни! Пусть жилища наши подвергнутся разграблению! Пусть жёны и дщери станут добычей насильников! Пусть на месте этого богом проклятого города останется пепелище! Пусть плуг победителя проведет борозду по Марсовому полю! Пусть вылетит в трубу весь присный мир, лишь бы сии бедствия оказались достойной платой за грядущее примирение всех граждан родного отечества!

Продолжая стенать подобным образом, Радищев повернулся и, не попрощавшись, покинул павильон.

- Юродивый! - бросил ему в спину Новиков. - Олух припадочный!

- Я бы сказал иначе, - мягко возразил Барков. - Несчастный человек. Тронулся умом по причине обостренного сердоболия.

- Помолчал бы лучше! - Новиков глянул на него зверем, правда, не львом, а скорее шавкой. - Не будь ты защищён статусом посла, так болтался бы сейчас на ближайшей осине, благо их тут предостаточно.

- Понимаю твои чувства, Николай Иванович. И в чём-то даже разделяю. Но и тебе придётся понять меня, - произнес Барков с нажимом, а затем добавил фразу, для постороннего уха совершенно бессмысленную: - Труп истлел.

- Чей труп? - переспросил Новиков деревянным голосом.

- Сына вдовы.

- Тем не менее храм будет возведён, - молвил Новиков, а затем еле слышно прошептал: - Ни слова больше, нас могут подслушивать.

Барков в ответ понимающе кивнул и пальцем написал на запотевшем оконном стекле целый ряд значков - квадратов, углов, стрел, крестов.

Это была масонская тайнопись, известная лишь немногим избранным, а прозвучавшие чуть раньше загадочные слова об истлевшек трупе, сыне вдовы и каком-то храме являлись древним паролем, которым разрешалось пользоваться только членам ложи, имевшим степень посвящения от Магистра и выше.

Новиков вошел в комнату, отведенную для Баркова, ровно в полночь, как того и требовало оставленное на стекле послание.

Таиться друг от друга теперь не имело никакого смысла - опытные масоны распознавали своих братьев столь же безошибочно, как урка урку или рыбак рыбака, - но ради порядка полагалось обменяться соответствующими приветствиями.

- Иахин, - сказал Барков (так назывался правый столб в притворе Иерусалимского храма).

- Воаз, - ответил Новиков (так, ясное дело, назывался левый столб).

- Слава Великому архитектору! - это уже было произнесено хором.

Затем речь пошла по существу. Первым делом Барков представился:

- В иерархии Великой Шотландской ложи я имею универсальную степень Рыцаря Кадоша, которому дозволено созерцать Гностического Змея и попирать колонны храма, ибо я несу храм в самом себе. Ты должен понимать, что столь высокое положение в братстве заставляет меня жить и действовать под покровом глубокой тайны. Я вынужден был открыться тебе только в силу чрезвычайных обстоятельств. Несколько лет назад я вошел в доверие к самозванцу, присвоившему себе имя нашего покойного брата Петра Третьего. Все последующее время я только наблюдал и делал выводы, как того требует устав Шотландской ложи. Скажу прямо, действия пугачёвцев произвели на меня удручающее впечатление. Исходя из принципов нашего братства, я признаю равенство всех сословий, но не могу потворствовать демону насилия и разрушения, по трагическому стечению обстоятельств вырвавшемуся на волю. Я согласился стать посланником самозванца с единственной целью - побудить петербургское правительство к сопротивлению. Не стану скрывать, я подменил грамоту, составленную Пугачёвым. Там был мёд лжи, а я дал вам отведать горечь правды. Самозванец только заигрывает с вами. Власть, давшуюся ему столь дорогой ценой, он никому не уступит. Дикого зверя не остановить увещеваниями, а тем более смирением. Его нужно встречать в штыки... Отправляясь сюда, я надеялся, что человек, принявший на себя ответственность за судьбу России, обладает качествами, достойными этой роли. Увы, меня ждало разочарование. Вместо политика, способного и на твердость, и на изворотливость, я встретил законченного неврастеника, поверившего в лукавую сказочку о справедливой народной войне... Место Радищева не у руля государства, а на паперти, среди блаженных. Теперь вся надежда на тебя, брат Магистр. Ты должен организовать отпор разбойникам, которые не сегодня-завтра объявятся на подступах к Петербургу. Какими средствами ты это достигнешь - уже не моё дело. Но некоторые советы я тебе всё же обязан дать. Пугачёв уверен в легкой победе, и это должно сыграть вам на руку. Сделайте вид, что готовы к капитуляции, а потом нанесите внезапный удар. У мятежников почти нет пехоты и мало артиллерии, а казачья и башкирская кавалерия не имеет понятия о тактике современного боя. Встречайте их полевыми укреплениями, рвами, рогатками, волчьими ямами, картечью. Верните в строй опытных офицеров старой армии. Заставьте обывателей копать окопы. Спустите по Волхову плашкоуты с пушками. Призовите, в конце концов, на помощь шведов. Посулите им за это какой-нибудь кусок территории, хотя бы ту же самую Эстляндию. Впоследствии заберете обратно... Впрочем, не мне тебя учить, старого вояку. Где пришлось служить?

- В Семеновском полку, - доложил Новиков.

- Это хорошо. Старые связи пригодятся... Ну, благословляю тебя! Помни, что в твоих руках находится спасение отчизны. Действуй решительно, а если надо, то и жестоко. Потом тебя оправдают - если не история, так историки.

- Брат Рыцарь, оставаясь верховным главнокомандующим, Радищев не позволит выполнить даже малую часть твоих указаний.

- Тогда Радищева придётся убрать. Ничего не поделаешь - таковы суровые законы большой политики. У него много сторонников?

- Достаточно.

- Все они должны разделить участь вождя. Если дело организовать толково, одной ночи хватит с лихвой.

- Но это будет поистине Варфоломеевская ночь. - Новиков передернул плечами, словно у него вдруг зачесалось между лопатками.

- Не надо пошлых аналогий. Лучше придумать что-то своё, свеженькое... например, Ночь Длинных Ножей. И поторопись, железный Тадеуш не дремлет. Знаю я таких, как он...

- Тадеушем займемся в первую очередь. Слава богу, он успел нажить себе немало врагов... - похоже было, что голова Новикова уже работает в нужном направлении.

- У меня к тебе будет одна небольшая просьба, брат Магистр.

- Я ни в чем не могу отказать тебе, брат Рыцарь.

- Устрой мне свидание с императрицей.

- Это невозможно... - начал было Новиков, но тут же спохватился. - Когда?

- Да хоть сейчас. Зачем терять драгоценное время? Надеюсь, она не в Соловках?

- Нет, но добраться туда всё равно будет нелегко.

- Никакие трудности не страшны мне, брат Магистр.

- Тогда через час спускайся в парк. Там тебя будет ожидать преданный мне человек. Можешь во всем полагаться на него, брат Рыцарь.

- С этой минуты я для тебя вновь Иван Барков, срамослов и выпивоха, по недомыслию связавшийся с бунтовщиками. Договорились?

- Да, - не очень уверенно кивнул Новиков, до этого взиравший на Баркова с собачьей преданноетью.

- Не знаю, как ты обойдешься с Радищевым, но при случае передай ему пару куплетов моего сочинения.

Когда злосчастная судьба

Тебя оставит с носом,

Не надо слезы проливать,

Не стоит срать поносом.

Забудь про слабости свои,

Сдержи стенания в груди.

Беду встречай лицом к лицу

И взгляд не отводи.

- Узнаю Ивана Баркова! - с облегчением вздохнул Новиков. - Жив курилка...

За последние годы Баркову случалось бывать В разных передрягах, но всё как-то больше на суше, а тут вот сподобилось на пару с флегматичным чухонцем плыть по морю на утлом ялике - да ещё глухой ночью, в зазимки, при изрядном волнении.

- А как быть, если вдруг перевернемся? - поинтересовался Барков, уже насквозь промокший от брызг, буквально захлестывавших ялик. - Нигде ни огонька. Даже неизвестно, в какую сторону плыть.

- Плыть никуда не надо, - спокойно ответил гребец. - Надо скорей идти на дно. Зачем зря мучиться?

- Спасибо за совет... Скажи, а как ты сам дорогу в море находишь? Без звёзд, без компаса, без маяков...

- А как кошка находит дорогу домой?

- То кошка...

- Я рыбак в десятом поколении. Надо будет, в Швецию тебя доставлю.

- На вёслах?

- Зачем на вёслах... Минуем Котлин, я парус поставлю. Ветер ловить будем.

- Нет, в Швецию мне пока не надо. Очередная волна перекатилась через ялик, и гребец, фыркнув, как морж, попросил:

- Бери ковш, вычерпывай воду. Если, конечно, жить хочешь.

- Не сказать, что очень сильно хочу. Да дела неотложные подоспели. Надо как-то с ними расплеваться... - Барков пошарил по днищу ялика, где всё, что попадалось под руку, было холодное, осклизлое, рождавшее неприятные ассоциации с подводным царством, русалками, водяными и утопленниками.

Ковш в конце концов нашелся, но такой мелкий, что собаку не напоишь.

- Ты часом петь не умеешь? - спросил Барков, вспомнив почему-то былину о первом русском мореходе, безо всякого ущерба для себя частенько посещавшем дно морское.

- Петь в море - плохая привычка. Горло можно простудить.

- Жалко... А вот когда Садко по морю-окияну плавал, так завсегда пел и на гуслях себе подыгрывал. Чем нередко и спасался от всякой нечисти.

- Про Садко я слышал. Давным-давно он сюда из Новгорода наведывался. Обирал всех подряд. Совести не имел. Зато рассказывать небылицы был горазд. Старики наши до сих пор говорят: "Врет, как Садко".

- Интересно... А про Добрыню ваши старики ничего не говорят? Он ведь тоже из Новгорода. Рядышком с вами жил.

- Хорошего не говорят. А брань зачем слушать... Когда назад вернешься, попроси старух спеть тебе про злодея Едрыню Никахайнена, всячески мешавшего богам поддерживать в мире порядок и равновесие. Это и есть ваш Добрыня.

- Не ожидал даже, - огорчился Барков. - Впрочем, вы, чухонцы, всё извращаете. Зачем нашу речку Обжору переименовали в Ижору. А Невагу65 в Неву? Вот подожди, скоро отобьём у шведов всю Финляндию, так и с географией разберемся.

- Зря, - возразил гребец. - Пусть хоть какая-то память о пропавших народах останется. Где она чудь? Нету. А Чудское озеро есть.

Ялик взлетел на гребень особо крутой волны, наверное, дошедшей сюда аж от берегов Готланда, и где-то далеко впереди мелькнула тусклая искорка - клотиковый фонарь военного бота "Дедал", на котором содержалась под стражей свергнутая императрица.

- А ведь матушка Екатерина малейшей качки терпеть не могла, - посочувствовал Барков. - Её даже в тарантасе на английских рессорах тошнило.

- Кушала много, потому и тошнило, - буркнул гребец. - Теперь кушает мало, и тошнить её перестало...

Когда до бота осталось всего ничего, от силы пара кабельтовых, гребец передал весла Баркову, а сам взялся за сигнальный фонарь. Чужаков к плавучей тюрьме если и подпускали, то лишь для того, чтобы в упор расстрелять из пушки.

Вскоре ялик благополучно пришвартовался к борту бота, который то возносился вверх, то проваливался почти до одного уровня с яликом. С палубы бросили верёвочный трап и несколько солёных словечек.

Когда проверка полномочий гостя завершилась, на что хватило простого обмена паролями, Барков спросил у вахтенного помощника:

- Небось почивает ваша узница?

- Никак нет, - ответил мичман, закутанный в непромокаемый плащ. - Недавно наши матросы для неё плясали и на ложках били. А сейчас она пунша себе потребовала.

- Не обижаете, значит...

- Не смеем. Какая ни есть, а помазанница божья.

С мостка зло молвил рулевой:

- Хоть и помазанница, а всё одно баба. Не видать нам через неё ни удачи, ни родного берега, ни малых детушек.

Как отметил про себя Барков, старательно высматривающий в темноте наиболее удобные пути для абордажной атаки, в его словах был несомненный резон.

- Спускайтесь к ней сами, - сказал мичман. - Только сначала постучитесь. А то матушка сильно швыряется, если не в духе.

- Чем швыряется?

- Да чем ни попадя! Кружками, подсвечниками, туфлями, чернильницей. Вчерась в меня своей собачонкой запустила. Характер тот ещё. Не венценосная особа, а прямо чумичка какая-то.

В каюту вел крутой трап, на восьми ступеньках которого Барков споткнулся раз десять - очень уж качало бот, причем не только с носа на корму, но и с борта на борт. Можно было представить себе, каких моральных и физических сил стоит матушке-императрице каждый поход в гальюн, по морской традиции расположенный чуть ли не над самым форштевнем корабля.

Потирая свеженабитые шишки, Барков деликатно постучался в узкую палисандровую дверь, из-под которой пробивалась узкая полоска света.

- Кто там опять? - весьма недружелюбно осве -ломилась узница, немецкий акцент которой с годами не пропал, а, наоборот, даже усилился, став каким-то утрированным, почти нарочитым.

- Гости к вам, Екатерина Алексеевна. Из Санкт-Петербурга по срочному делу, - вежливо доложил Барков.

- С петлёй или с кинжалом? - похоже, что присутствия духа императрица отнюдь не утратила.

- С добрыми вестями.

- Мор на моих супостатов напал? Али они друг дружке глотки перегрызли?

- Не совсем так. Но вы, смею надеяться, разочарованы не будете.

- Входи, ежели не врешь. Я нынче не запираюсь. Меня не та что короны, а даже крючка дверного лишили.

В каюте, имевшей одно крохотное оконце, горел масляный фонарь, забранный в решётку. Екатерина, укрывшись шалью, полулежала на диванчике, коротком и узком, как и все здесь.

А ведь прежде она на этот кургузый диванчик и присесть не смогла бы. Бывали случаи, когда при посещении древних монастырей для императрицы проламывали в стене особый вход. Знать, заключение хоть в чем-то пошло ей на пользу - пуда полтора из привычных восьми пропало.

На полу лежала внушительная груда книг, переплетённых в красный сафьян, - энциклопедия Дени Дидро, преподнесенная императрице самим автором. У изголовья стояла трость, размерами весьма напоминавшая петровскую - ту самую, которой великий реформатор лечил своих нерадивых питомцев от корыстолюбия, самодурства, пьянства и прочих хворей, так свойственных российской администрации.

- Кто же ты такой, сударь, будешь? - Екатерина приставила к глазам лорнетку. - Вроде бы мне твоя особа не знакома.