Чтение 16–й страницы книги ~Колодезь~

Воинское начальство было перебито своими же людьми, одного князя атаман пощадил, вспомнив о названом родстве.

С этой минуты уже ничто не загораживало дороги на Астрахань.

Вновь перед глазами замаячили каменные стены низового города и колокольня Троицкого собора. Только на этот раз самовольные казаки не воровски проплывали мимо и не поднимались с моря пленными, а пришли с боем и мятежом.

Город успел прознать о возмущении и Черноярском разгроме; ворота оказались заперты, с церквей гудел набат. Колокольный звон, впрочем, никого не напугал, казаки знали, что в нужную минуту городская голытьба распахнёт ворота или по меньшей мере примет со стен лестницы.

Так и случилось. Во всём городе лишь в двух местах было оказано сопротивление. На городских воротах, где засели голландские моряки, атакующих встретили залпы пушек. Несчастным иноземцам пришлось отбиваться с двух сторон, поскольку из города на них волнами шла взбунтовавшаяся теребень: бурлаки, выпущенные из тюрьмы колодники, городские ярыжки и прочие никчемушные люди, которых никто не любил, а значит, никто и не жалел. Площади перед и позади ворот в несколько минут покрылись побитыми телами, кровь стекалась в лужи, словно над городом прошёл кровавый дождь. Однако в скором времени порох у иноверцев кончился, и тогда Разин ввёл в бой казачьи отряды. Голландцы, в недобрый час вздумавшие честно исполнять присягу, были перерезаны под последнего человека, а взятые в плен на следующий день повешены на железных крючьях. Выстроенный матросами бриг сгорел, так и не выйдя в море. На том и кончилась первая попытка России стать морской державой - сами себя загнали русичи в дремучую дикость. Потом уже оказалось, что голландский капитан - Давид Бутлер сумел бежать из города, протиснувшись в узкую крепостную бойницу. Хотя и капитан с тех пор морским делом не занимался, а, изрядно побродивши по свету, осел в Казани, дав повод неугомонному Орефе и всем его потомкам гневно вопрошать, какая польза может быть святой Руси от иноземного рода Бутлеровых.

Семёну выпало драться в другой части города - в кремле. Кремль тоже был взят без боя, оружные люди с радостью приняли лестницы, приставленные осаждающими, и на раскате пошло братание. Лишь одна из башен, где засели персидские купцы, неосторожно поверившие, будто теперь на море тихо, долго огрызалась огнём, не желая сдаваться. Высланные люди кричали персам, что их никто не тронет, но бусурманы, не забывшие развалин прохладного Ряша, на все уговоры отвечали пальбой.

Семён уговаривать купцов не пытался. В самом начале штурма он услыхал, как кто-то из городской бедноты проболтался, что якобы среди персов есть один чернокожий арап. Семён ухватил ярыжку за полу армяка, быстро спросил:

- А вместе с тем чернокожим не было рыжебородого купца? Толстый такой, и голос зычный.

- Да их там половина с крашеными бородами! - отмахнулся ярыга. - Вот возьмём башню - сам и посмотришь.

С этой минуты Семёна уже силком было не увести от башни. Но, видно, гнев плохой советчик; казалось бы, на миг потерял Семён осторожность, сунулся вперёд раньше времени, и левый бок ожгло мгновенной болью, а земля разом притянула ставшее непослушным тело.

У Семёна достало ненависти остаться среди боя, а потом, когда купцов похватали, оглядеть и живых и мёртвых. Не было среди заморских гостей абиссинца, был темнокожий тезик из далёких индийских княжеств. И Мусы-ыспаганца среди пленников не нашлось - зря Семён под пули кидался.

Персидских купцов Разин, неожиданно для многих, велел отпустить. На площади при всём городском многолюдстве Разин объявил, что отныне всякий волен беспошлинно торговать в Астрахани, и приглашал иноземцев к торговле. Себя атаман в этот день окружил не казаками, а перепуганными русскими торговцами. Один лишь Кутумов в этой толпе держался гоголем. Но об этом Семёну рассказали после, а сейчас рана осилила Семёна, и он слёг.

Две недели Семён пролежал пластом. Пленный немецкий лекарь вырезал пулю, потом успокоил, сказав, что лёгкое не задето, а сломанное ребро срастётся. Пулю Семён оставил на память, уложив в ладанку рядом с нательным крестом. Странная была пуля - серебряный талер, смятый ударом молотка. Говорили, что у купцов не осталось свинца, и они отстреливались серебряными монетами.

О многом думалось, покуда скорбел кровавой раной. Пропали злоба и обида. Господь судья ворюге Кутумову, господь судья и неверной Анюте. Не хотелось искать правды, хотелось уйти в скиты, а ещё лучше - на заимку к деду Богдану. Вспоминался предсмертный Игнашкин шёпот о колодезе е певучим чигирём. Добраться бы в Вологду, поселиться при деде, ни о чём не думая, вращать ворот, а полученные монетки тратить на добрые дела, замаливая былые прегрешения. Вот только встать от болезни и уковылять на север. А война, и справедливость, и казацкая правда - гори они ярким пламенем!

Не обошлось.

Недаром говорится - благими намерениями вымощена дорога в ад. Семён ещё от раны не вполне оправился, как прибежал посыльный от атамана и велел явиться в архиепископские палаты. Разин, разодетый в пух и прах, восседал в трапезной, выслушивая доклады и отдавая приказания. Фёдор Шелудяк и Василий Ус, недавно назначенный городовым начальником, расположились чуть позади. Увидав Семёна, Разин бодро вскочил, размашисто хлопнул гостя по плечу, отчего больно отдалось в незажившей ране, спросил о здоровье. - Ничего здоровье, - отвечал Семён. - Господь покуда грехам терпит.

- Вот и славно! - пророкотал атаман, усаживаясь. - Я ведь тебя зачем позвал... Приглянулся ты мне. И как воевал - помню, и как торговал. Что пуля тебя достала - не горюй, среди вас один я от пули заговорённый. Над пушкарями тебя поставить - цены бы не было. И в рукопашной тебе равных не много найдётся. А всего ценней, что языки ты знаешь и всякому бусурманскому вежеству обучен. Вот и решил я тебя послать с прелестными грамотами к башкирским нойонам. Что между нами прежде было, то быльём поросло, а теперь я хочу с башкирами замириться да поднять их на бояр. Пусть бы дорогу с Казани и Саратова перекрыли и Уральскую украину от России отрезали. Для такого дела лучше тебя, Семён, никого не сыскать.

Вот и ушёл в скиты, вот и покаялся!

- Не поеду, - упрямо сказал Семён.

- Чего так? - наливаясь гневом, спросил атаман.

- Мне и ехать не на чем, покуда на море с тобой плавал, у меня лошадь свели. Купцу Кутумову оставил Воронка на сохранение, а теперь купец не признаётся, говорит, не было того, у него, мол, и вовсе табунов не бывало. А сам просто отогнал коней в степь - ищи их там. Я сарынь расспрашивал, говорят - куда-то на монастырские угодья кони отогнаны, на острова, где илым.

- Кутумов, значит?.. Вот он как за мою ласку платит, сучий потрох!.. - бешеным шёпотом прошипел атаман. - Добро ему... Ну-ка, Василий Родионыч, - повернулся он к Усу, - покажи нам, каков из тебя градской голова. Лёвку Кутумова к ответу представь, а первей всего о лошадках позаботься. И чтоб вот ему - коня в целости вернули.

Ус согласно кивнул головой и, не сказав ни единого слова, вышел из архиепископских палат.

- Теперь поедешь?

- Воронка найдут - поеду, - произнёс Семён нехотя.

- Людей тебе сколько с собой дать? - спросил Разин.

- А нисколько. Один справлюсь. Вспомни, Степан Тимофеевич, как позатем летом твои люди башкир побивали, небось и башкиры того не запамятовали. Туда сейчас казакам ехать - только смерти искать. Порежут их там.

- А одного тебя, значит, не порежут?

- Одного не тронут, - Семён усмехнулся мрачновато, - у меня к ним ключик есть. А, впрочем, и сам завтра увидишь.

- Ну давай, - согласился атаман. - Как раз к завтрему новый городничий тебе твоего вороного представить должен. Вот тогда и поговорим.

Наутро, выйдя из монастырской гостевой кельи, куда он самовольно определился на постой, Семён увидал оборванного татарчонка, держащего в поводу Воронка. Обмануться было невозможно, да и сам конь признал хозяина, заржал радостно, потянулся к ладони губами, выпрашивая хлеба. Семён потрепал коня по гриве.

- Ну что, баловник, не давши слова - крепись... Значит, едем к башкирам?

Семён споро переоделся, собрал немудрящие пожитки и направился к митрополичьим палатам, где основался батька. Разин как раз готовился к ежедневному выходу в город. Увидав подскакавшего Семёна, он изумлённо присвистнул. На Семёне красовался тёплый киндячный халат, юфтяные сапоги с порыжелыми от конских боков голенищами, и лишь на макушке хитро наверчена дорогая чалма зелёного шёлка, сорванная некогда с головы дворцового муллы под городом Ряшем. Прочий цветной наряд знатного паломника был уложен в тороки, привязанные к седлу. Драгоценная сабля скрывала своё достоинство под потёртыми дешёвенькими ножнами, однако выглядела достаточно внушительно, чтобы отпугнуть проезжего любителя чужих пожитков.

- Салям алейкум, - произнёс Семён, спрыгивая на землю.

- Алейкум ас-салям, - ответил Разин, не опуская удивлённых бровей. - А ты, брат, часом, не настоящий ли татарин?

- Как можно... - усмехнулся Семён. - Какой же я татарин? Я пуштун.

- Значит, одним словом думаешь уговорить юртовщиков? - Разин наклонил упрямую голову, вглядываясь в Семёнове лицо.

- Иншалла, - Семён пожал плечами. - Хотя и деньжат не мешало бы иметь.

- Сколько? - с небрежной щедростью спросил атаман.

- Горстку золота на подкуп, горстку серебра на прожитьё, да горстку медяков для милостыни.

- Чего ж милостыню-то медными деньгами? Я так золотом нищих дарю.

- А чтобы никто не завидовал и грабить не пытался.

- Хитёр бобёр! - Разин отвязал кошель, из которого на улицах Астрахани раскидывал персидские монеты, протянул его Семёну. - Ты уж не взыщи, но меди у меня не водится. Сам добывай.

- Добуду. Тут один чагат втайне меной промышляет, так у него узбекские пулы есть. У него и разживусь.

- Добро. А грамоты тебе, значит, никакой не надо?

- Как-нибудь сам с божьей помощью справлюсь, - отказался Семён. - Аллах акбар.

- Воистину акбар, - усмехнулся атаман. - Ну, с богом. Жду вестей.

Ранним утром Семён покинул Астрахань, направляясь по дороге к Кобыльим озёрам. Ехал молча и понуро. Не хотелось ехать никуда, а всего менее - в сторону Яицкого городка. Зарубцевалась рана, зачерствела душа. Семён вполне созрел для войны... а кого, с кем - о том пусть атаман думает. Семёново дело - башкир поднять, перекрыть дорогу с Вятки на Казань и Верхотурье, отрезать украинные города от России, чтобы ни оттуда Москве помощь не подошла, ни туда никто не пробрался.

Впереди лежал путь сначала полем, а затем лесистыми увалами к башкирским стойбищам, которые предстояло взбунтовать и обрушить на русские деревни. Тяжёлое и неудобоносимое бремя возложил на плечи Семёну атаман. Потому и согласился Семён, и даже теперь, один едучи по степи, не пытался свернуть и ускакать, куда велела усталая душа.

* * *

Башкирский народец невелик, но знатен. Приуральские степи - место благодатное, доброе и для хлеба, и для скота. Одно беда: укромин в нём, как и во всякой степи - по пальцам пересчитать. Накатит какой ни есть пришлый люд, сомнёт, стопчет - и вспоминай, кто ты был, на каком языке разговаривал, какому богу молился... А потом и твоего обидчика, едва успеет порадоваться беспечальному житью, постигнет та же участь Остатки разбитых племён утекали в леса на южных склонах Уральского камня. Там они и варились все вместе, словно щи в полковом котле, - бывшие победители и побеждённые. Из этого варева и произошёл башкирский народ. Душ в нём всего - один уезд населить, а делятся никак на семьдесят племён, а по-тюркски - дорог. И у каждой дороги громкое имя, чаще по тем языкам, что когда-то воевали эти места, Кыпчак, кайсак, меркит, мэнгу, хунн... А ведь те хунны со своим царищем Атиллой уже тыщу лет как этими местами прошли и сгинули невесть где, погибоша аки обре. А тут вот сохранилась память, и люди живые есть.

Говорят, и русский народ вот этак собирался из недобитков со всех языков. Кто себя защитить не мог, а сдаваться не желал - уходили из степей на север в глухие леса, так чтб набралось в чащобах всякой людской твари по паре, и не простых, а самых живучих и упорных. С тех пор у русских людей осталась привычка жалеть убогого и обиженного, и не считается зазорным, ежели тебя побьют. Зато нет большего срама, чем сдаться сильному. Такому народу нет переводу; он со всяким соседом язык найдёт, ибо в нём всякой крови довольно, и слабого зазря притеснять не станет, ибо хребтом помнит, как его самого побивали, и души за чечевичную похлёбку не продаст, ибо от тех человеков произрос, кто ушёл на верную смерть в дикие буреломья, но находникам не покорился.

Степь кончалась, места пошли холмистые, хотя голый хрящ ещё нигде не показывался. Зато воздух заметно освежел, а это значит, что скоро у окоёма маняще заголубеет сизая полоска леса. За две недели, что ехал по степям, Семёну не попалось ни единой человечьей души. Пуста была степь, зря цвели травы. Слишком много злых витяжничало в поле, и жизнь замерла, притаившись. Лишь на буграх стали попадаться овечьи потравы, кострища, заброшенные кочёвки. Вроде и есть люди, а как бы и нет никого.

Первая встреча вышла Семёну удачной. Воронок издали учуял человека, дрогнул, подсказывая хозяину быть настороже. А потом из-за пригорка вылетел всадник, с криком метнулся наперерез Семёну:

- Тайма, батыр!

Тайма - держись! Так кричат, когда уверены в победе, не боятся поединка и готовы встретиться с врагом лицом к лицу.

Семён круто развернулся, осадил Воронка.

Противник приближался, держа саблю на полувзмахе. Саадака он не коснулся, и Семён тоже не потянулся к поясу, где были заткнуты пистолеты, лишь положил ладонь на рукоять сабли, показывая, что готов, если придётся, биться тем же оружием, что и встречный.

С лязгом скрестились сабли, кони загарцевали, стараясь кусить друг друга. Противник был в тех же годах, что и Семён, может, маленько старше. С конём он управлялся получше Семёна, а вот в рубке уступал. К тому же и Воронок превосходил низкорослого башкирца молодой силой и не давал ему развернуться как следует.

Поединщики съехались раз и два, сабля башкира заметно исщербилась, но признавать поражение он не желал, продолжая "наседать на Семёна.

- Тайма!

Шкрябнул злой сабельный металл, столкнулись потные конские груди. Башкир бросил повод, вцепившись свободной рукой в ворот халата, рванул Семёна на себя, но Воронок вовремя встал на дыбы, и из седла оказался вырван лёгкий телом степняк.

Семён осадил коня, ожидая, пока незнакомец поднимется на ноги.

- Тебя спас конь! - пролаял побеждённый. - На, бери!

Он швырнул на землю саблю, которую не выпустил, даже упав, принялся стаскивать серый дорожный халат. Семён молча ждал. Этот нехитрый приём был знаком ему со времён рабской неволи. Метнуть халат в лицо вооружённому недругу, на миг ослепив и связав руку с саблей, а самому за этот миг выхватить засапожный ножик и успеть ткнуть врага под вздох. Приём безотказный, если противник не ожидает броска. Семён легко перехватил летящую одежду, продолжая держать поединщика на расстоянии вытянутой сабли.

- Я видел, как бьются одеждой, когда был в Кашгаре, - произнёс Семён.

Наклонившись, набросил халат на плечи растерянно стоящему степняку, сказал: "Да пребудет над тобой милость Аллаха! Благодарю за радость честного поединка", - и, не оборачиваясь, поехал прочь. Скакал, вслушиваясь, не заскрипит ли позади сделанный из рога степной лук, но всё было тихо.

Что ж, теперь в становищах узнают о странном путешественнике. Новости в степи летят быстрей, чем сплетни в торговом селе, а когда путь тебе предваряет такой рассказ, это хорошо.

Однако вторая встреча случилась в тот же день, то есть прежде, чем слухи могли коснуться чужих ушей.

На этот раз Семён столкнулся с целой ватагой, рыскавшей по степи в поисках добычи. Всадников было больше двух десятков, и они заметили Семёна прежде, чем он их. Семён ехал не торопясь, прикидывая, где бы пристать на ночлег, когда из укромной ложбины, рассыпавшись лавой, вылетели всадники. Ни о каком поединке не могло быть и речи, на Семёна никто не смотрел как на воина, лишь как на добычу. Тут приходилось просто спасать свою шкуру. Семён хлестнул усталого Воронка и кинулся наутёк

Хороший дончак не чета низкорослым башкирским лошадкам, у казацкого коня в роду и тонконогие арабские скакуны, и туркменские аргамаки, и дорогие иноходцы западных земель. Но на своём дворе и малая собачка - пёс. Чужаку, будь под ним хоть летучий буцефал, в степи от кочевника не уйти. Семён прекрасно понимал это и скакал, лишь выбирая место, где остановиться и встретить противника. Даже в степи есть места, где тебя не станут убивать сразу, а сначала позволят сказать слово и выслушают.

На холме впереди замаячило тёмное пятно. Семён подстегнул Воронка, стремясь хоть на минуту выиграть время. Если там мазар - могила безвестного бусурманского святого, отмеченная камнем и парой конских хвостов на покосившихся жердях, то он спасён. Там, где нет мечети, правом беста пользуется мазар. Великим святым правоверные строят преогромные мазары, настоящие мавзолеи, подводят их под крышу и служат там, как в церкви, а тут явно ничего такого нет... был бы хоть один хвост на древесном хлысте...

Воронок, ёкая селезёнкой, вынес Семёна на вершину. Теперь стало ясно, что все надежды рухнули. Не было здесь могилы, стоял лишь допотопный болван, рубленная из камня раскосая баба с толстым животом и свисающими до пупа сиськами. Таких идолов степняки боятся и тронуть не смеют, но не почитают. Никто не постесняется зарубить пришельца пред самыми глазами языческой богини. И всё же если не здесь, то нигде!..

Семён кинул поводья на кстати торчащий из земли колышек - видно, и тут какие-то волхвания творятся! - рванул из перемётной сумы джои-номоз.

Башкиры взлетели следом за беглецом на вершину, разом осадили коней. Человек, за которым они гнались, больше не бежал и не собирался защищать свою жалкую жизнь. Он молился. Не глядя на тяжело дышащих всадников, отбивал ракьяты, вполголоса повторяй слова священного Корана:

- Хвала - Аллаху, господу миров милостивому, милосердному, царю в день суда!..

Единым движением отряд сдержал лошадей. Нет больше греха, чем тронуть человека во время молитвы. Нельзя прерывать разговор с богом. Кони затанцевали на месте и замерли. Ничего, молитва коротка, и скоро очистившийся от грехов путник предстанет на суд Аллаха.

- Во имя Аллаха милостивого, милосердного! - без малейшего перерыва затянул Семён. - Эта книга, несомненно, руководство для богобоязненных, тех, которые веруют в тайное и выстаивают молитву...

Батыры ждали, удивлённые необычно длинной молитвой. Они узнавали слова, мулла в мечети не раз читал им по-арабски священный Коран, но именно читал, повторяя наизусть лишь первый аят, а этот незнакомец, кажется, вознамерился повторить всё писание по памяти.

- ...Они пытаются обмануть Аллаха и тех, которые уверовали, но обманывают только самих себя и не знают. В сердцах их болезнь. Пусть же Аллах увеличит их болезнь! Для них мучительное наказание за то, что они лгут...

Один за другим всадники соскочили с лошадей. Старшие передали поводья юношам, но никто не произнёс ни слова, не решаясь прервать небывалую молитву.

Семён читал нараспев, благословляя свою память, позволившую ему помнить враждебное учение, как не всегда удаётся улему, расточившему годы в тени медрессе.

- ...Не облекайте истину ложью, чтобы скрыть истину, в то время как вы знаете! И выстаивайте молитву, т давайте очищение, и кланяйтесь с поклоняющимися. Неужели вы будете повелевать людям милость и забывать самих себя, в то время как вы читаете писание? Неужели вы не образумитесь?

Краем глаза Семён наблюдал неподвижные фигуры, умоляя всех богов разом, чтобы степняки не слишком оказались начитаны в мусульманском законе. Два или три раза Семён уже сбивался, вставляя слова по смыслу, от себя, и надеясь, что подмены никто не заметит. Да и кому здесь знать арабский?

- ...И низвели мы на тех, которые были несправедливы, наказание с неба за то, что они были нечестивы.

Мёртвая тишина вокруг, ни шепотка, ни ропота. Но если сейчас прервать бесконечную молитву... один Аллах знает, что будет тогда.

Неожиданно Семён понял, что надлежит сделать. Но для этого следует ещё хотя бы четверть часа не прекращать начатого чтения и остановиться, лишь когда солнце коснётся далёких холмов.

- ...Вы не будете проливать вашей крови, и вы не будете изгонять друг друга из ваших жилищ...

Ну когда же оно спустится наконец! Исус Навин умел задержать солнце на небесах, чтобы битва с филистимлянами продолжилась, а сейчас, чтобы спастись, надо ускорить падение солнца. Господи Исусе, клятвенно обещаю: спасусь сегодня - весь Коран от корки до корки вызубрю!

- Мы уже ниспослали тебе ясные знамения, и не веруют в них только распутные... - Боже, как там дальше? - И ведь каждый раз, как они заключат договор, часть из них отбрасывает его. Да, большинство их не верует!

Кажется, пора!

- О-омин!

Семён толчком встал, оглядел скуластые лица и строго спросил:

- Почему вы стоите, правоверные? Солнце уже низко, пришло время вечерней молитвы.

Полетело на землю оружие. Башкиры поспешно распускали скрученные кушаки, заменяющие кочевнику в поле молитвенный коврик. Кто-то поднёс Семёну долблёнку с водой, чтобы тот мог перед новой молитвой совершить новое омовение.

- Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!

* * *

После многих споров и несогласий курултай киргизской дороги решил начать поход. То есть сперва о таком никто и не думал, люди собрались делить зимние угодья, но потом в круг вышел Семён... Вообще-то чужому не полагается говорить, на курултае, если он не посол какого-либо владыки, но слух о необычном богомольце успел распространиться среди людей, и Семёну позволили сказать.

Когда Семён появился среди народа, собравшиеся ахнули. На плечах паломника переливался золотошивный халат, на ногах - сафьян, на голове смарагдовый шёлк чалмы, какую может надеть лишь посетивший Мекку. Вот откуда прибыл знатный паломник, вот почему он читает Коран, не глядя в страницы, словно песню поёт!

- Люди! - крикнул Семён. - Пришло время мести неверным!

Семён вскинул руки, и перед взором батыров, развернувшись во всю ширь, засияло зелёное знамя джихада.

Однако люди на совет собрались умудрённые, знающие цену словам и делам, умеющие помнить. А ведь не прошло и трёх лет, как князь Барятинский со своими стрельцами топтал башкирский улус, усмиряя восставших юртовщиков. Многих тогда посиротили, многих в нищету ввергли. Такие раны заживают не скоро. Лишь когда подрастут нынешние мальчишки, сядут в седло, почувствуют себя джигитами, тогда и можно будет воевать прошлого обидчика.

- Против русских не пойдём, - веско произнёс кто-то из стариков. - Кому охота сражаться, пусть против мишарей выступает. У них и поживиться есть чем, и беды от такой войны не приключится.

- Мишари - сосед ближний, он никуда не денется, - настаивал Семён, - а русских сейчас самая пора брать. На Итиле смута, казацкое войско против белого царя взбунтовалось. Христианам сейчас не до нас.

- Это сейчас, а потом? Ты обратно в Мекку уедешь, а что с нашими детьми будет?

- Значит, вы уже сдались христианам?

- Мы не сдались, но глупая смерть славы не прибавляет.

- Люди! - возвысил голос Семён. - Я не зову вас искать глупой смерти. Я хочу иного. Если вы желаете, чтобы война обошла ваши юрты стороной - нападайте сами! Соберите войско, и пусть оно идёт на Волгу или за Каму. Никто не узнает, откуда вы пришли, в Уфимском уезде пребудет спокойствие, башкирские дороги останутся мирными, а у белого царя недостанет войск, чтобы идти туда, где никто не воюет. Я н&зову вас бунтовать, бунт всегда обречён, я зову нападать на противника в его логове. Аллах поможет бойцам за правду. Я сам пойду вместе с вами и, если надо, первый погибну в бою с нечестием. А кто не хочет, пусть остаётся здесь, в мирном краю, и отсиживается за спинами храбрецов. Я к вам верный посланник. Побойтесь же Аллаха и повинуйтесь! Я не прошу у вас награды; поистине моя награда только у господа миров!

Настала тишина. Конечно, собравшиеся оставались в сильном сомнении, но противоречить никто не осмелился. Человек, который так легко примеряет себе слова пророка, сам должен быть пророком, и возражать ему трудно. Мгновение длилось, и невозможно было сказать, как повернётся сейчас ход курултая. Потом из рядов собравшихся мужчин выступила ещё одна фигура; Семён узнал всадника, с которым бился в степи. По тому, как уверенно вышел тот под общие взгляды, можно было понять, что это не последний среди имеющих право говорить.

- Я, Габитулла, говорю, что знаю этого человека, - медленно произнёс башкир. - Я не только слышал его речи, но испытал крепость его руки и высоту чести. Я пойду вместе с ним и вместе с ним буду биться во славу пророка.

- Ты поведёшь в бой первую сотню, - твёрдо пообещал Семён.

* * *

Деревню Осканино, как и многие другие закамские деревеньки, башкирское воинство взяло без боя. Конечно, кое-кто из всполохнутых мужиков вымётывался из домов с топорами в руках, но таких рубили походя, не останавливаясь и не прекращая грабежа. Огня не было, налётчики понимали: спалишь ненароком деревню - самому же никакой корысти не будет, а следующую ночь придётся проводить в поле. В свете занимающегося утра метались меж домами призрачные всадники, кони и наездники визжали одинаково страшным звериным визгом, голосили женщины, кто-то попытался клепать в деревянное било, но набатный стук умолк, не начавшись.

Лишь потом, когда уже некого было предупреждать, неподалёку взвихрилось пламя: специально посланный отряд подпалил на берегу реки надолбы, долженствующие не пущать в русские земли мятежных инородцев, но из-за воинской скудости и всеобщего нерадения оказавшиеся совершенно пустыми.

Семён в сопровождении ближней стражи ехал через поруганную деревню, мрачно тлядел на спешащих с добычей батыров, кривил губы при виде неубранных трупов. Опять придётся отряжать людей, везти добычу в улус. Не война это, а чистый разбой...

Первое время Семёна смущала мысль, как придётся отвечать перед пославшим его казачьим атаманом за побитых крестьян, за невинную кровь, которой слишком много проливали его люди, но потом дошли вести о волжских кровавых делах, и Семён понял - главная беда там, а что здесь кровь льётся, то это так, отмахом война задела. Вот только поднять бы хоть этого мертвеца, что в одном исподнем лежит у забора, и спросить, больно ли умирать не от великой войны, а от случайной войнишки.

Из-за огородов послышался разноголосый женский крик. Ну, ясно, оголодавшие воины разыскали ухоронку, где вздумали прятаться девки. Теперь беда дурёхам, целой ни одна не останется. В этом вопросе Семён и не пытался останавливать своих батыров, понимал, что всё равно не послушают. Взял с боя деревню - хватай в ней всё, что можешь. Это закон всеобщий, вроде как барымта. Русские люди тоже таковы, небось персы в Ряше, Баке и Фарабате долгонько будут вспоминать, как пришлые казаки их гаремы отворяли, жён и дочерей силком портили. А сколько едисанских и раскосых калмыцких девок казаками поругано? Долг, он платежом красен. Вот только почему за чужие долги всегда безвинный расплачивается?

Единственное, что мог сделать Семён, это, сославшись на ясу, запретить трогать малолеток. Чингизов закон тюрки уважают, и не раз случалось, что, запустив жадную лапу за сарафан пойманной девчонке и не нащупав набухших сосков, башкир отпускал перепуганную малявку и принимался искать себе другую жертву. Ну а у тех визгопрях, что в тело вошли, судьба ясна: для того их господь и сотворил - под мужчиной страдать.

Семён спешился у одного из добротных домов, кинул поводья баче Мураду, бывшему при Семёне на посылках.

- Чаю мне... - Семён запнулся на мгновение и добавил: - А на ночь - женщину. Запри Покуда в чулане.

- Якши! - крикнул Мурад, привязал Воронка к верее и умчался. Можно не сомневаться, всё будет исполнено* - и зелёный чай вовремя сварен, не по-башкирски, а как Семён кушать привык - чистым отваром, и девушку Мурад у насильников успеет отнять в целости.

Во всех девяти деревнях, что поспела разорить Киргизская конница, Семён отбирал среди полонянок одну, с которой и ночевал. Запирался наедине в светёлке, а дальше уже бывало по-разному. Чаще, если видел, что девушка собирается отбиваться изо всех сил, то и не подходил к ней, лишь ругал, коверкая слова:

- Почему постель не нагрела, дурак? Тебя зачем сюда привели, чтобы я в холоде спал, да?

А пару раз выпадали ночи, о которых потом сладко вспоминалось.

Разорённая деревня постепенно затихала. Утомлённые налётчики устраивались на постой, над крышами появились дымы, словно в осенний мясоед, запахло жареной бараниной; что его жалеть, чужой скот, всё равно домой не отгонишь - далеко.

Ближе к вечеру Семён собрал у себя сотников, устроил совет. Все понимали, что безнаказанно грабить сёла больше не удастся, дерзкие налёты привлекли внимание властей, и хотя главные силы стянуты к Волге, но и сюда тоже белый царь направил войска, и не стрельцов, а два разряда солдат под командованием немецкого полуполковника. Всё это киргизцы вполне знали, а теперь, когда стало известно, что солдаты остановились в селе Юшкове менее чем в двух конных акче отсюда, пришла пора решать, как быть дальше. Проще всего было бы переплыть обратно Каму-реку, а потом нападать в ином месте, где тебя менее всего ждут. Однако все понимали, что солдатский полк - это не стрельцы воеводы Полбединского, они могут и в самую Башкирию прийти, как уже было за три года до этого. Тогда весь улус был разорён, ни одна дорога не

избегла жестокой кары. Значит, не забывшие русского нашествия соплеменники выдадут киргизскую дорогу головами.

- Солдат разбить надо, нечего им у нас за спиной делать, - медленно цедя слова сквозь вислые усы, проговорил Габитуляа.

- А потом? - спросил кто-то из сотников.

- Потом дальше пойдём. Юшков сжечь и уходить к Волге в Свияжский уезд и Казань. Там война, там неспокойно. Гонцы с Волги прибегают, рассказывают, что в тех краях кто угодно затеряться может.

- Побьют. Что мы с тремя сотнями?

- Там мы с войсками в битву вступать не станем. Гяуры друг друга режут, на то воля Аллаха, обещавшего, что одни неверные испытают на себе ярость других. Зато наш след там затеряется, никто не сыщет. А как мы под Казанью объявимся, там надо будет урусские сёла громить, тогда войска, какие остались, отсюда за нами потянутся, а потом - белый царь отходчив, не станет мстить. Вернёмся домой, бедных людей в нашем роду теперь нет, хорошо жить станем.

Семён молча кивал, представляя кровавое зарево, встающее над Свиягой. Габитулла верно сказал: уводить надо воинскую силу от родного улуса, и сделать это можно, только показав, что объявился не обычный набеглый отряд, пришедший ради добычи, а разноплеменная ватага, спешащая к большому воровству на Волге. Был бы Семён киргизцем, сам такое предложил бы. Но и без того видно, что сотникам мысль понравилась, а значит, участь Юшкова, а за ним и всего Свияжского уезда решена. Попытаешься остановить своих батыров - только себя сгубишь.

- С этой деревни надо начинать, - проговорил сотник Чолпан.

Семён покачал головой.

- Отсюда выйдем в ночи, тихо, чтобы ни одна собака не тявкнула. Возьмём солдат сонными, а там, если хочешь, отряжай людей обратно в Останино. Только ждать их никто не будет, от Юшкова пойдём налегке, и чтоб до самой Казани тороки у людей были пусты.

Трое сотников молча склонили головы. Правильно сказал ходжа Шамон. На то и газават - сначала святая месть, а потом, если Аллах пожелает, добыча. И главное, если здесь со взятым добром замешкаешься или назад повернёшь, то наведёшь русских солдат на родные юрты.

Хлопнула входная дверь, темнолицый башкир, шатающийся после долгой скачки, объявился в проёме. Увидав Семёна, вестник опустился на четвереньки, коснувшись лицом пола.

- Ходже Шамону от кыргызского курултая почёт и долгие годы жизни!

- Говори, - велел Семён.

Новости, привезённые усталым гонцом, больно ударили Семёна. В самом улусе всё было спокойно, обозы с грабленым дошли исправно, и уже жители других дорог: кайсаки, хунны и меркиты подумывали сесть в седло и, покуда русичи избивают друг друга, урвать себе долю добычи. Но в это время в улусы пришли новости из мятежных русских земель. Бунтовщик Стенька Разин пытался взять какой-то там город, но был побит воинскими людьми князя Барятинского, никак того самого, с которым препирался Семён, уходя с ватагой Василия Уса из родных мест.