призовут в индустрию.
самолета. Дальше провожающих не пустят. Онисимов обеими руками машет всем,
потом обращается к сыну:
изучишь там историю.
морщит губы мальчика. Понизив голос, он говорит:
не в первый уже раз, с удивлением взирает на худенького сына. Тих, тих, а
иногда выложит такое, что хоть разводи руками. Неужели и он, этот
беленький мальчик со вздернутым носом, уже все понимает?
самолет. Он чмокает в щеку жену, целует сына, вновь машет обеими руками
всем, кто ради него сюда приехал, взбирается по трапу и, обернувшись
напоследок, скрывается в кабине самолета.
пассажиры. Но вот отодвинут трап, дверца задраена, Ту-104 тяжело
трогается, выруливает на стартовую дорожку. Вскоре летящий огненный хвост
возникает в небе: струю раскаленных газов извергают два сопла,
изготовленные из особой жароупорной стали, той, ради которой Онисимов,
председатель Комитета по делам топлива и металлургии, простаивал некогда
целыми днями на рабочей площадке сталеплавильной печи завода
"Электрометалл". Вот потускнели, померкли в вышине последние огненные
росчерки, самолет ушел по своему курсу.
17
рабочий день Онисимова.
обставленной отличной новой мебелью. Ни одну, вещь он не велел переменить,
ни одну не переставил по-своему. Расположенная на втором этаже в здании
посольства, эта квартира была соединена дверью с кабинетом, который, таким
образом, являлся, как бы четвертой личной комнатой посла и вместе с тем
уже служебным помещением Написанный маслом огромный портрет Сталина во
весь рост красовался над письменным столом источали блеск звезды на груди
и на погонах, сияли сапоги, а руки, спокойно сложенные на животе, лишь
подчеркивали величие. Уже свыше года истекло со дней. Двадцатого съезда,
где был развенчан скончавшийся, но его бюсты и портреты, обязательные в
каждом советском селении, в каждой конторе, пока оставались
неприкосновенными. Наверху, как имел основание полагать Онисимов, не
чуждый, понятно, партийных и государственных тайн, продолжалась скрытая от
непосвященных борьба. И снова, как и при отлете из Москвы, зачастую
чудилось, что некие весы истории, поколебавшись, замерли. Замерли, но
ненадолго. С такого рода ощущением и жил в те месяцы Онисимов.
по-здешнему, среднеевропейскому, времени, он появлялся в кабинете.
Александр Леонтьевич и здесь носил черный в едва заметную полоску пиджак -
правда, новехонький, современного кроя, - белоснежную сорочку, скромный
серый галстук. Лишь для приемов, подчиняясь этикету, он надевал сшитый
тоже в Москве смокинг. Сохранил привязанность и к привычным сигаретам
"Друг". В письмах домой он ничего не просил ему прислать - только сигареты
"Друг". Приглушая в себе ноющею нотку - Онисимов не называл ее тоской, -
он выкуривал по две, по три пачки в день. Выпадали промежутки, когда
запасы московских сигарет исчерпывались. Приходилось курить американские -
"Кемел", "Честерфильд". Кашель Онисимова, случалось, усиливался, стал
каким-то лающим, натужливым. Он объяснял это сменой табака.
очки, и колесо рабочего дня сразу же набирало обороты, обретало полный
ход. Прежде всего - почта. Затем - пресса. Между сотрудниками - знатоками
Северной Европы - были распределены все более или менее значительные
выходящие в Тишландии и прилегающих странах газеты. Один за другим молодые
помощники излагали Онисимову содержание газетных страниц, реферировали
сегодняшнюю прессу. Некоторые важные статьи ему целиком переводили вслух.
Как всегда нетерпеливый, он раздраженно морщился, если сотрудник
запинался, медлил, искал слов. Пожалуй, раздражительность Александра
Леонтьевича здесь даже усилилась непонятный внутренний зуд - словно бы
где-то в сосудах, в крови - не давал покоя, хотелось вспылить, накричать.
Онисимов себя сдерживал, лишь заметнее становилась дрожь, как бы
беспричинная, его маленькой руки.
очередного большого приема. Ни один приглашенный в советский особняк не
должен скучать, надо каждого занять, оказать ему внимание, поддержать с
ним разговор. Вот этот экономист... Кто прочел его труды? Почему это не
сделано? Мы обязаны знать работы, выступления, биографии всех, кто придет
в наши залы на прием. Двум своим советникам, приехавшим с ним из Москвы,
Макееву и Новикову, инженерам-металлургам, которые свыше десятка лет
потрудились в его секретариате, приноровились к напору, к требовательность
Александра Леонтьевича, он говорил:
готовностью впрягался, хватало ему лишь до обеда. Что же делать дальше?
Чем заполнить день? Он заставлял себя посещать выставки, музеи,
осматривать столичные достопримечательности. Но оставался еще вечер.
Нередко советского представителя приглашали на приемы. Облачившись в
смокинг, он ехал туда на свою вечернюю упряжку. И добросовестно ее
отбывал: поддерживал или завязывал вновь знакомства, любезно улыбался,
открывая красивые кремовые зубы, умел быть приятным, пошутить.
Приходилось, и выпивать рюмку другую. Нельзя было отнекиваться, когда
возглашался тост за здоровье короля или королевы.
банкетов он вставал разбитым, чувствовал непривычное для него утомление
среди дня.
временное гостиничное обиталище, квартире Онисимов отыскивал уже
прочитанные московские газеты, (они прибывали сюда на третий день),
шелестел листами "Правды", еще и еще вчитывался даже в мелкие заметки,
чего-то искал меж строк, уносился мыслями в Москву.
способности и, быть может, одаренность в этих сражениях на шестидесяти
четырех клетках. Но и тогда для игры у него почти никогда не было времени,
а далее и подавно. Пожалуй, лишь в вагоне, выезжая с группой помощников на
восточные или южные заводы, он мог предаться любимому развлечению и
два-три часа, покуривая, проводил за доской. Остро нападал, цепко
защищался. Бывал глубоко уязвлен, если доводилось проигрывать. Втайне
из-за этого злился и, хотя старался подавить досаду, становился угрюмым,
мог негаданно вспылить Макеев был его давним партнером.
они расставляли на шахматном столике фигуры. Обычно отличающийся быстрой
реакцией, отнюдь и в шахматах не тугодум, Онисимов среди партии вдруг
задумывался. Макеев незаметно взглядывал на Александра Леонтьевича. Тот
размышлял явно не над ходом: куда-то смотрел мимо стола. Потом
спохватывался, продолжал игру, но без вкуса, без агрессии, которая и за
шахматной доской была свойственна ему. Встревоженный вялостью Александра
Леонтьевича, преданный ему советник развивал азартную атаку, угрожал и,
наконец, с облегчением видел, что Онисимов обретает себя, ищет защиту,
наносит жестокий ответный удар.
отсутствовал. В Москве Макеев не видывал Онисимова таким поникшим,
погасшим. Но болен ли шеф?
всякие вопросы о самочувствии, о здоровье. Порой за шахматами он
заговаривал про московские дела, про Комитет, оживлялся, вспоминал, как
дрался с Госпланом за капиталовложения для развертывания рудных баз. Или,
будто с кем-то споря, доказывал экономическую целесообразность сооружения
металлургического комбината на Шексне. Макееву чудилось, что бывший
министр, бывший председатель Комитета здесь, на далекой чужбине,
опровергает чьи-то обвинения, стремится оправдать себя хотя бы перед ним,
партнером в шахматах, скромным подчиненным. Случалось, Александр
Леонтьевич начинал вслух размышлять о готовящейся, еще не совершившейся
перестройке управления промышленностью и, будто опять от кого-то
защищаясь, отстаивал необходимость осторожности, но быстро осекался,
пускал в ход тормоза, оставлял свое мнение при себе.
конца. Прежнего удовольствия шахматы ему уже не доставляли. Даже победа -
а деликатного Макеева он и теперь частенько побеждал - не радовала его.
десять, в одиннадцать часов и, привыкший годами и десятилетиями гасить в
Москве огонь под утро, конечно, не мог уснуть. К снотворному не хотелось
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Корнев Павел
Круз Андрей
Шилова Юлия