ройте.
полтора человеческих роста. День уже клонился к вечеру.
оказываю эту последнюю услугу? Кого будут хоронить в этой могиле?
умрете, дорогой, вас хоронить будем.
Франции и умер где-то возле Рубэ. И я пожалел в ту минуту, что это не
случилось тогда на берегу Дарданелл и что его не опустили в вырытую мной
могилу, в теплую, глинистую землю, куда так мягко входила кладбищенская
лопата; это избавило бы его от долгих лет невеселой жизни, и, может быть,
умирая тогда, он унес бы с собой еще какие-нибудь иллюзии, несостоятельность
которых выяснилась именно за это время и именно потому, что он опоздал
умереть.
прежних своих лет, и мне почему-то особенно запомнилось - может быть оттого,
что я представил себе это с необыкновенной зрительной отчетливостью, - одно
его приключение, в общем незначительное. Он шел однажды зимой, на севере
России, по лесу, это было незадолго до революции, когда он был офицером; его
бульдог, бежавший перед ним, вдруг начал свирепо лаять. Он поднял глаза и
недалеко от себя на дереве увидел рысь, сидевшую с каменной неподвижностью.
На нем была форменная шинель, шашка и револьвер. Он выстрелил из револьвера
в рысь, но не убил ее, а только ранил - и тогда она огромным прыжком
бросилась на него. Он успел отступить на шаг, она упала на четыре лапы прямо
перед ним, и в ту же секунду на нее навалился бульдог. Павел Александрович
не решался стрелять, боясь задеть собаку, и пустил в ход шашку, которой
распорол ей брюхо, в то время как бульдог, не разжимая челюстей, держал ее
за горло. Снег был красный от крови, и в розовом закате зимнего дня медленно
летали вороны. Я видел перед собой этот мертвый кошачий оскал рыси, белую
целину, поднятую борьбой, и молодого офицера с шашкой в руке. Я посмотрел на
его лицо сейчас, - оно выражало спокойную усталость, - подумал о том,
сколько лет прошло после этой российской зимы, и ощутил, как мне показалось,
неудержимое движение времени.
собирается через некоторое время, если все будет благополучно, переехать на
постоянное жительство в Канаду, подальше от Европы, ее политических судорог
и неизменного ощущения смутной тревоги, наполняющего воздух, которым мы
дышим.
Войны, революции, баррикады, преступления, деспотические режимы, инквизиция,
голод, разрушения и вся эта историческая галерея ужасов - участь Богемии,
Варфоломеевская ночь, солдаты Наполеона в Испании, - помните серию рисунков
Гойи? Европа живет как убийца, преследуемый кровавыми воспоминаниями и
угрызениями совести - в ожидании новых государственных преступлений. Нет, я
слишком стар для этого, я устал. Меня все тянет к теплу и покою. Я столько
лет мерз и голодал, безнадежно, в смутном ожидании смерти или чуда, что
теперь, я считаю, я заслужил право на отдых и на некоторые иллюзорные и
сентиментальные утешения, последние, вероятно, которые мне суждены.
это понимал, несмотря на свое позднее ослепление, стало быть, даже от его
взгляда не ускользнула та преступная тень на лице Лиды, которая заставляла
меня всякий раз, что я ее видел, испытывать отвращение и тревогу,
одновременно с непонятным и унизительным тяготением к ней.
существовать как-то ощупью, в постоянном и беспредметном беспокойстве, почти
метафизическом, и что я чувствую по временам такую душевную усталость, точно
мне бесконечно много лет.
посмотреть, вы совершенно нормальный человек. Может быть, вам на берег моря
или в глухую деревню бы надо, вы об этом подумайте.
что на одной из них стояла небольшая желтая статуэтка, которой я не мог как
следует рассмотреть. Я спросил Павла Александровича, что это такое. Он
поднялся с кресла, снял ее и передал ее мне.
довольно крупный овальный рубин. Меня удивила его поза: в противоположность
тому, что я привык видеть, он был представлен не сидя, а стоя. Обе руки его
были прямо вытянуты вверх, без малейшего сгиба в локтях, безволосая голова
была склонена несколько набок, тяжелые веки нависали над глазами, рот был
открыт, и на лице было выражение сурового экстаза, переданное с
необыкновенной силой. На золотом животе, с непонятной и мертвой
значительностью, тускло блестел рубин. Статуэтка была настолько
замечательна, что я долго смотрел на нее, не отрываясь, и успел за это время
забыть, где я нахожусь. Потом наконец я сказал:
здесь, в одном из антикварных магазинов.
при этом думаю о буддизме, к которому чувствую тяготение.
христиане; мы могли бы быть буддистами, именно мы, русские.
что в такого рода суждениях трудно было избежать несколько произвольных
обобщений. Кроме того, я был склонен думать, что почти все религии, за
исключением отдельных, варварских культов, в какой-то момент почти совпадают
и экстаз Будды, например, переданный с такой убедительностью в золотой
статуэтке, напомнил мне некоторые луврские видения и, в частности,
восторженное лицо святого Иеронима.
нирваны. Мне раньше все казалось, что это похоже на то, как если смотреть в
бездонную и темную пропасть, а потом я понял, что это не так.
из-за стремления к нирване. Я рассказал Павлу Александровичу, как в минуты
наиболее напряженного душевного существования я неизменно испытывал желание
раствориться и исчезнуть.
удалось рассказать об этом Будде, то великий мудрец отнесся бы ко мне
снисходительно.
буддизме, о живописи Дюрера, о России, о литературе, о музыке, об охоте, о
том, как звенит снег от мороза, как дрожит полоса лунного света на
поверхности моря, о том, как умирают нищие на улицах, о том, как живут
калеки, об американской городской цивилизации и о зловонии Версаля, о том,
что миром правят иногда невежественные и преступные тираны и что земная
апокалиптическая мерзость, характерная для любой эпохи человеческой истории,
по-видимому, так же неизбежна, как отвратительна.
запомнил, потому что взглянул на часы и мне вдруг показалось, при неверном
свете фонаря, что было всего пять минут одиннадцатого, и это меня удивило.
Но затем я посмотрел внимательнее и увидел свою ошибку. Я мог бы, может
быть, попасть еще к последнему поезду метро, но решил пойти пешком. Ночь
была беззвездная и холодная; кое-где вдоль тротуаров блестели замерзшие
полоски воды. Я смотрел на все окружавшее меня рассеянно, продолжая шагать
по знакомой дороге; потом я посмотрел прямо перед собой и заметил, в
желтоватом зимнем тумане, что не было больше ни улицы, ни фонарей, которые
непонятно как исчезли. Я остановился, закурил папиросу и оглянулся вокруг
себя. Не было действительно ни домов, ни улицы: я стоял посередине моста
через Сену. Я оперся о перила и долго смотрел на темную поверхность реки.
Она беззвучно текла между теми статуями русалок, которых я не узнал тогда,
когда возвращался из несуществующей тюрьмы воображаемого государства. Я
глядел вниз, на воду, и постепенно переставал чувствовать ту бедную
ограниченность моих созерцательных способностей, которую ощущал всегда, пока
не видел перед собой небо или воду. Тогда мне начинало казаться, что я
больше не стиснут со всех сторон - несовершенством моих чувств, временем,
обстоятельствами, личными и незначительными подробностями моей жизни, моими
физическими особенностями. Тогда у меня бывало впечатление, что только
теперь я ощущаю душевную свободу так, точно ее отражение приближалось ко
мне, исполняя чье-то божественное обещание, - в безмолвном великолепии
воздушной или водяной бесконечности. И о чем бы я ни думал в эти минуты, мои
мысли текли не так, как в обычное время, и в них появлялась некоторая
отрешенность от внешних обстоятельств, влиявших на них. Иногда я забывал, с
чего именно начались эти размышления, иногда, напротив, я твердо помнил это.
Но я, конечно, знал, что никогда не найду того таинственного и давно
потерянного начала, которое исчезло в немой неподвижности ушедшего времени.
Мне казалось, что я слежу сейчас со стороны, откуда-то из этого воздушного
или водяного пространства за длительным движением того неопределимого
множества самых разнородных вещей-предметов и соображений, каменных домов и
воспоминаний, поворотов улиц и ожидания, зрительных впечатлений и отчаяния,
- в котором проходит мое существование и жизнь других людей, моих братьев и
современников.
меня это желание моего собственного исчезновения. То, что казалось мне
соблазнительным, могло быть таким и для других, и в частности для Павла
Александровича. Он, может быть, недаром говорил о буддизме, который в его
представлении сводился, главным образом, к возможно более полному избавлению
от тленной земной оболочки. Нужно было избавиться от этого постоянного и