этими католическими деятелями. Почему-то я вдруг взбодрился и по дороге из
кухни в комнату даже перестал хромать.
его номер. Кинкель всегда изображал себя восторженным поклонником моего
таланта, а каждый, кто знаком с нашим ремеслом, понимает, что даже
скромная похвала последнего рабочего сцены наполняет грудь актера
непомерным ликованием. Мне очень хотелось нарушить покой доброго
христианина Кинкеля, и еще у меня была задняя мысль: может быть, Кинкель
проболтается, и я узнаю, где теперь Мария. Он был главой их "кружка";
когда-то он изучал богословие, но отказался от духовной карьеры из-за
красивой женщины и стал юристом; у него семеро детей, и он считается
"одним из самых способных специалистов по социальным вопросам". Возможно,
он и является таковым, не мне об этом судить. Еще до моего знакомства с
Кинкелем Мария дала мне прочесть его брошюру "Путь к новому порядку";
изучив сей опус, который мне, кстати, понравился, я решил, что автор его -
высокий блондин несколько болезненного вида; потом меня познакомили с ним,
и я увидел грузного господина небольшого росточка с густой черной
шевелюрой, просто-таки "пышущего здоровьем", и я никак не мог поверить,
что это и есть тот самый Кинкель. Может быть, я так несправедлив к нему
именно потому, что он выглядит совсем иначе, чем я его представлял.
бывало, говорил" о "Кинкель-коктейле", уверяя, что состав его часто
меняется: то это смесь Маркса с Гвардини, то Блуа с Толстым. При первом же
нашем визите к нему начались страшные мучения. Пришли мы чересчур рано и
услышали, как где-то в глубине квартиры ссорятся кинкелевские дети из-за
того, кто будет убирать после ужина со стола; они громко шипели, и их
унимали тоже шипением. Потом вышел улыбающийся Кинкель, дожевывая что-то
на ходу; сделав судорожную гримасу, он подавил раздражение, вызванное
нашим чересчур ранним приходом. После него появился Зоммервильд, он ничего
не жевал, а только посмеивался и потирал руки. Дети Кинкеля злобно визжали
в глубине квартиры, и их визг находился в вопиющем противоречии с улыбкой
Кинкеля и - усмешкой Зоммервильда; мы слышали сухой треск пощечин, затем
двери плотно закрыли, но мне было ясно, что визг стал громче прежнего. Я
сидел рядом с Марией и от волнения курил сигарету за сигаретой, совершенно
выведенный из равновесия какофонией в глубине квартиры, а Зоммервильд
болтал с Марией, улыбаясь своей неизменной "всепрощающей и снисходительной
улыбкой". Мы приехали в Бонн в первый раз после своего побега. Мария
побледнела от волнения, а также от благоговения и гордости; я ее хорошо
понимал. Для нее было очень важно "примириться с церковью", и Зоммервильд
был с ней так любезен, а на Кинкеля и Зоммервильда она взирала с
благоговением. Мария представила нас с Зоммервильдом друг другу, и, когда
мы снова сели, Зоммервильд сказал:
Каждому ребенку в Бонне было известно, что Мария Деркум "перед самыми
экзаменами сбежала с молодым Шниром из концерна бурого угля, Хотя была
такой набожной". Я не счел нужным отвечать на этот вопрос. Зоммервильд
засмеялся и сказал:
от времени встречаю в боннском Благородном собрании, где мы играем в скат.
эта дребедень с охотой и Собранием может мне импонировать, и непохоже
было, что он болтает чепуху от смущения. В конце концов я тоже заговорил:
запрещено охотиться.
забегал по комнате - он искал штопор; его жена, которая только что вошла,
начала сыпать соленый миндаль на блюдо, где уже лежали маслины. Даже
Зоммервильд покраснел, что совершенно не шло к нему, так как он был и без
того красен. Он ответил мне не повышая голоса, но все же немного
раздраженно:
постольку, поскольку они интересуют Марию.
в поколение передается профессия старшего лесничего.
"старшего лесничего", и это опять раздосадовало меня, впрочем, я ничего не
ответил, только поморщился. И тут они начали свой разговор глазами.
Госпожа Кинкель взглядом сказала Зоммервильду: "Оставьте его, он еще
совсем мальчишка". А Зоммервильд ответил ей тоже взглядом: "Мальчишка, и
притом довольно невоспитанный". Кинкель, наливая мне последнему,
опять-таки взглядом сказал: "Боже мой, какой вы еще мальчишка". Вслух он
произнес, обращаясь к Марии:
кивнуть. И тут Зоммервильд сказал:
господина Деркума?
Зоммервильд подговаривал ребятишек из католической школы не покупать у
Деркума конфеты и карандаши.
богобоязненный город стал бы еще более мерзким. Деркум по крайней мере не
фарисей.
тоста: давайте выпьем за здоровье Мартина Деркума.
невоспитанный мальчишка, он еще нахал". Я так и не мог понять, почему
Кинкель всегда утверждал впоследствии, что "наша первая встреча была самая
приятная".
Зеверн, про которого еще до его прихода сообщили, что он "хоть и обратился
в католичество, но, как прежде, тесно связан с социал-демократами"; это
обстоятельство, по-видимому, считалось сногсшибательной сенсацией.
Фредебейля я также увидел впервые в тот вечер, и с ним у меня сложились
такие же отношения, как и с остальными. Я был им, несмотря на все,
симпатичен, а они мне были, несмотря на все, антипатичны. Это, впрочем, не
распространялось на невесту Фредебейля и Монику Зильвс, что касается фон
Зеверна, то он не вызвал у меня никаких эмоций. Он нагонял скуку и
производил впечатление человека, раз и навсегда почившего на лаврах после
своего сенсационного достижения - ведь он перешел в католическую веру,
оставаясь членом СДПГ; фон Зеверн расточал улыбки и был приветлив со
всеми, но его глаза навыкате, казалось, говорили: "А ну-ка, гляньте на
меня, какой я молодец". По-моему, он был не так уж плох.
рассуждал о Беккете и Ионеско и вообще трещал без умолку обо всем, что он,
как я заметил, нахватал из разных источников; когда я имел глупость
сознаться, что читал Беккета, его гладко выбритое красивое лицо с
чрезмерно большим ртом озарилось благосклонной улыбкой: все, что говорит
Фредебейль, кажется мне страшно знакомым, я это где-то явно уже читал.
Кинкель сиял, любуясь Фредебейлем, а Зоммервильд все время оглядывался
вокруг, как бы возвещая: "Ну что, оказывается, и мы, католики, не лыком
шиты". Все это происходило до молитвы. О молитве напомнила госпожа
Кинкель:
Хериберт, видимо, сегодня не придет.
глаза; тогда я не понял, почему опять наступило тягостное молчание. Только
в гостинице в Ганновере я вдруг сообразил, что Херибертом зовут Цюпфнера.
Он все-таки появился, но уже после молитвы, когда дебаты по теме вечера
были в полном разгаре; и мне очень понравилось, что Мария сразу же, как
только он переступил порог, подошла к нему, посмотрела на него и
беспомощно пожала плечами; потом он поздоровался со всеми и с улыбкой сел
рядом со мной.
писателе, который долго жил с разведенной женщиной, а когда он на ней
женился, один весьма влиятельный прелат заметил: "Дорогой мой Безевиц,
неужели вы не могли продолжать внебрачное сожительство?" Все они
посмеялись над этой историей, и притом весьма вольно, особенно госпожа
Кинкель, чье хихиканье показалось мне прямо-таки скабрезным. Только
Цюпфнер не смеялся, и я проникся к нему за это симпатией. Мария также не
смеялась. Зоммервильд, видимо, поведал эту историю только потому, что
хотел показать мне, каких широких и гуманных взглядов придерживается
католическое духовенство, какое оно остроумное и блестящее. Но никто из
них не подумал, что мы с Марией тоже пребываем, так сказать, во внебрачном
сожительстве. Тогда я рассказал им историю об одном рабочем, нашем близком
соседе, по фамилии Фрелинген; этот Фрелинген жил тоже с разведенной женой
в своем домишке в пригороде, и к тому еще был кормильцем троих ее детей.
Но вот однажды к Фрелингену явился священник и весьма серьезным и даже
угрожающим тоном потребовал "покончить с этой безнравственной связью", и.
Фрелинген - человек набожный - прогнал свою красивую подругу и трех ее
ребятишек. Я рассказал им также, что произошло потом: женщина пошла на
панель, чтобы, добывать детям пропитание, а Фрелинген запил горькую,
потому что он по-настоящему любил ее. Опять воцарилось тягостное молчание,
Земляной Андрей
Лондон Джек
Шилова Юлия
Громыко Ольга
Василенко Иван
Андреев Николай