"Последние новости", столяр приехал в Никельсвальде по узкоколейке, сто-
роны быстро сторговались и ударили по рукам.
товских чащоб, чей внук, черный кобель Перкун, зачал суку Сенту, а Сенту
покрыл Плутон, и Сента ощенилась шестью кутятами, среди которых был и
Харрас; а Харрас зачал Принца, а Принц будет героем другой истории - в
книгах, которые Браукселю писать не надо.
зу и подобию собаки, даже по образу и подобию Сенты, что так преданно
носилась между ним и Вальтером Матерном. Все пугала, запечатленные в его
дневнике, все, за исключением одного, присосавшихся к вымени угрей, и
еще одного - полубабки-полуивы о трех головах - сотворены с оглядкой на
людей и богов.
териал, который учитель Ольшевский, превозмогая жужжание мух и изнуряю-
щий летний зной, рассеивал над головами своих задремывающих питомцев,
одно за другим возникают птицеустрашающие творения, запечатлевшие наряду
с богами также и галерею магистров славных немецких рыцарских орденов -
от Германа Бальке и Конрада фон Валленрода вплоть до Юнгингена: вот уж
где вдоволь погромыхало заржавелое кровельное железо, в прорезях которо-
го, в обрамлении бочковых заклепок, гордо мерцали на белой промасленной
бумаге черные рыцарские кресты. Тут уж, уступая доблестям Книпроде,
Летцкау и фон Плауэна, волей-неволей пришлось потесниться не одному
Ягайло, но и великому Казимиру, не говоря о столь сомнительных личнос-
тях, как разбойник Бобровский, Бенеке, Мартин Бардевик и бедолага Ле-
щинский. А Амзель просто не мог насытиться преданиями прусско-бранден-
бургской старины: он лудил ее целыми столетиями - от Альбрехта Ахилла до
Цитена, выжимая из плодородного компоста восточно-европейской истории
свои пугала и наводя ими ужас на птиц в восточно-европейском небе.
тер, купил у мельника Антона Матерна щенка Харраса, а мир еще не знал ни
самого Харри Либенау, ни его кузину Туллу, всякий, кто умеет читать, мог
прочесть под рубрикой "Родимый край" в одном из номеров "Последних но-
востей" статью, которая весьма пространно, вдохновенно и поэтично воспе-
вала красоты восточно-прусского побережья. Страна и люди, особенности
строения аистиных гнезд и архитектуры крестьянских усадеб, в частности
косяков и карнизов над крыльцом, - все это описано с большим знанием де-
ла. А в центральной части статьи, с которой Брауксель на всякий случай
даже заказал себе фотокопию, говорилось и все еще говорится примерно вот
что: "И хотя в общем и целом на нашем побережье все идет своим привычным
чередом, а всепобеждающая техника еще не вошла сюда своим триумфальным
маршем, в одной, пусть и побочной области можно наблюдать поистине рази-
тельные перемены. Птичьи пугала на привольных и холмистых пшеничных по-
лях нашего благодатного края, еще несколько лет тому назад банально це-
лесообразные, пусть чуточку чудные и грустные, но в целом, безусловно,
еще вполне схожие с пугалами других земель и провинций, - теперь обнару-
живают в полях между Айнлаге, Юнгфером и Ладекоппом, но и вверх по Висле
вплоть до Кэземарка и Монтау, а в отдельных случаях даже южнее Нойтайха
совершенно новую и разнообразную физиогномику. Буйная фантазия перемеша-
лась здесь с древними народными поверьями: потешные, но и жутковатые фи-
гуры возвышаются среди колышущихся на ветру нив, среди тучного изобилия
садов. Не пора ли уже сейчас местным краеведческим и историческим музеям
обратить внимание на эти сокровища пусть наивного, но столь искусного по
форме народного творчества? Подумать только, ведь это в наши дни посреди
плоской обезлички современной цивилизации снова, а быть может, и по-но-
вому расцветает нордическое наследие, нарождается восточно-прусский сим-
биоз гордого духа викингов и христианского благочестия! Особенно поража-
ет тройственная группа в привольно колосящемся поле между Шарпау и Бэр-
вельде - своей пронзительной простотой она напоминает тройное распятие
Господа нашего и двух разбойников на Голгофе и в своей наивной набожнос-
ти буквально хватает за душу путника, что держит путь по нашим бескрай-
ним волнистым нивам, пригвождая его к месту - а он и сам не знает поче-
му".
дневнике остался запечатленным только один разбойник - исключительно в
порыве детского благочестия и совершенно бескорыстно: согласно тому же
дневнику, она принесла автору два гульдена двадцать.
с легким ли сердцем или сперва изрядно поторговавшись - выкладывали на
плоскую мальчишечью ладошку? Эти растущие богатства хранились в кожаном
мешочке под присмотром Вальтера Матерна. Он хранил их бдительно, угрюмо
поглядывая исподлобья, и не без скрежета зубовного. Обвязав тесемку вок-
руг запястья, он повсюду носил с собой этот мешочек, полный звонких мо-
нет Вольного города Данцига: под тополями вдоль шоссе и по ветродуйным
просекам прибрежного леса, переправлялся с ним на пароме, крутил им в
воздухе, бил им об забор, а также - с особым вызовом - о собственное ко-
лено и обстоятельно, не торопясь, развязывал, когда крестьянин превра-
щался в клиента.
Амзель изображал напускное безразличие, назначать цену, ударять по рукам
на манер барышников, скрепляя сделку рукопожатием, и загребать выручку.
Кроме того, Вальтер Матерн отвечал за транспортировку проданных, равно
как и выданных напрокат, пугал. Так он попал в кабалу. Амзель сделал его
своим батраком. В коротких приступах гнева он бунтовал, силясь освобо-
диться. История с перочинным ножом и была, в сущности, попыткой такого
бессильного бунта; ибо Амзель, с виду столь неповоротливый увалень, ка-
тившийся колобком по жизни на своих толстых коротеньких ножках, неизмен-
но умудрялся быть на шаг впереди. Так что когда оба шли по дамбе, сын
мельника наподобие настоящего батрака всегда плелся на полшага позади
неутомимого изобретателя и создателя все новых и новых птичьих пугал.
Ему, как батраку, полагалось, кроме того, таскать за своим господином
все материалы: жердины, палки, мокрое тряпье и вообще все, что вздумает
принести в своих мутных водах Висла.
Девятнадцатая утренняя смена
торый, как батрак, следовал за своим другом Эдуардом Амзелем. Кто сквер-
нословит и богохульствует, того, как известно, ждет суровая кара; но кто
станет всерьез спрашивать с деревенских мальчишек, этих сорвиголов, что
поминают черта чуть ли не на каждом слове? А уж эти двое - Брауксель
имеет в виду сына мельника и толстяка-увальня с того берега - были вооб-
ще не разлей вода, срослись, словно сам Господь Бог и дьявол, так что им
эти подначки сельского юношества были все равно как бальзам. Кроме того,
они ведь оба, тоже как Бог и дьявол, скрепили свое кровное братство од-
ним ножом.
ным проявлением дружбы, - друзья нередко сиживали в верхней горенке,
странности освещения которой зависели, как помним, от взаимодействия
солнечных лучей и крыльев матерновской ветряной мельницы. Сиживали ряд-
ком, на маленьких скамеечках в ногах у бабки Матерн. За окном день кло-
нится к вечеру. Древесные червяки безмолвствуют. Тени от крыльев мельни-
цы падают не в горенку, а уже во двор. Курятник на малой громкости, по-
тому что окно закрыто. Только муха на липучке все тянет и тянет свою
сладкоголосую прощальную арию. А внизу, так сказать в партере, сварливым
голосом, словно бы заведомо недовольная любым слушателем, старуха Матерн
рассказывает свои байки-небывальщины. Размахивая костлявыми морщинистыми
руками и широко разводя их в стороны всякий раз, когда требуется обозна-
чить любые встречающиеся в истории размеры, старуха Матерн рассказывает
байки о наводнениях, байки о заколдованных коровах, в том числе и о со-
сущих молоко угрях и всякую прочую всячину: одноглазый кузнец, лошадь о
трех ногах, дочка князя Кестутиса, что выходила ночами мышковать, и ис-
торию о гигантской морской свинье, которую выбросило на берег приливом
неподалеку от Бонзака, как раз в тот год, когда Наполеон вздумал на Рос-
сию войной идти.
концов, попадаясь на крючки ловких наводящих вопросов Амзеля, она всту-
пала в гулкие ходы темного подземелья нескончаемой, потому что она не
окончена и по сегодня, истории о двенадцати обезглавленных монашках и о
двенадцати обезглавленных рыцарях, каждый со своим шлемом под мышкой,
которые в четырех экипажах, две упряжки белых, две вороных, проезжали
через Тигенхоф по громыхающей мостовой, останавливались на заброшенном
постоялом дворе и там, сойдя, выстраивались парами - и сразу же ударяла
музыка. Трубы, цитры, барабаны - во всю мощь. И к этому еще вдобавок цо-
канье языком и гнусавое пение. Скверные песни, похабный припев - мужски-
ми голосами, это рыцари поют, прихвативши головы в шлемах под мышку, а
затем вдруг, тонко так, жалостливо, благочестивый женский хор, будто в
церкви. А потом снова безголовые монахини, головы они держат перед со-
бой, и головы эти на разные голоса поют сами, а песни блудливые, неприс-
тойные, а пляски под них все с притопом да с прихлопом, с визгом да с
кружением до одури. И тут же, снова выстроившись в благочестивую процес-
сию, две дюжины безголовых фигур в освещенных окнах гостиницы отбрасыва-
ют на мостовую свои смиренные тени, покуда снова не загрохочут барабаны,
не взвоют трубы, не взвизгнут смычки и весь дом не затрясется от пола до
самой крыши. Наконец под утро, перед петухами, к воротам сами, без куче-
ров, подъезжают четыре экипажа, две упряжки белых, две вороных. И две-
надцать рыцарей, дребезжа железом и осыпаясь ржой, покидают постоялый
двор в Тигенхофе, и на плечах у них дамские вуали, сквозь которые мерт-
венно-бледными ангельскими чертами мерцают профили монахинь. И двенад-
цать монахинь, в рыцарских шлемах с опущенным забралом поверх орденского