переходил из физиологического, в конце концов, ощущения в нечто
трудноопределимое и почти отвлеченное, заключавшее в себе этот южный пейзаж
и возвращение к мыслям об эллинской культуре, и мне казалось, что, где бы я
ни был, воспоминание об этом вкусе будет всегда содержать в себе те
представления, которые - именно в этом соединении - не могли бы возникнуть
при других обстоятельствах. И холодный воздух той декабрьской ночи, когда в
кабаре Эвелины произошла вторая встреча Мервиля с мадам Сильвестр, начинал
мне казаться бесконечно далеким - так трудно мне было его себе представить.
Я закрыл на секунду глаза, думая об этом, - и тогда, из дали и холода,
передо мной появилась бедная Анжелика с ее фиалками на морозе и наивно
выдуманной историей ее жизни, в которой она так давно и безнадежно
запуталась, с этой нелепой ложью о прошлом, которого не было нигде, кроме ее
воображения, возбужденного алкоголем. Она точно всплывала передо мной с
парижского дна, из этого мира людей, давно погрузившихся в пьяное небытие,
ночных бродяг, странников и нищих, - мира, который я видел в Париже и потом
в Нью-Йорке, на улицах Баури, где я обходил тела в лохмотьях, лежавшие на
мостовой или на тротуаре, не зная - трупы это или спящие, где на
растрескавшейся двери убогой гостиницы была надпись "Только для мужчин".
Таков был мир Анжелики, призрачный и трагический, в котором люди двигались
как сквозь смертельный сон. Фиалки - и ледяной ветер зимней ночи, эти мутные
глаза и почти омертвевшая гортань, в которую вливалось красное вино,
вылезший мех на воротнике порванного манто, заколотого в разных местах
английскими булавками, холодный чердак или сырой подвал, где она жила и куда
она возвращалась почти вслепую на рассвете, - как далеко все это было от той
жизни, которую вели мы и которую могла бы вести она, если бы обстоятельства
сложились иначе. И ничто не могло помочь ни Анжелике, ни ее сестрам и
братьям по несчастью в этом Богом забытом мире. И я подумал, что только,
быть может, в последний день над деревянным ее гробом хор русской церкви
будет петь эти незабываемые и торжественные слова "со святыми упокой" - если
ей не будет суждено быть похороненной в братской могиле муниципального
кладбища, откуда в объятиях ангела с лебедиными крыльями ее бедная душа
вознесется туда, где "несть ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная",
- как это давно, в моем детстве, объяснял нам отец Иоанн, наш законоучитель,
высокий человек в рясе, с лицом пророка и картинной черной бородой.
Славянские глаголы в их архаическом великолепии медленно струились в его
речи, и он всегда оставался для нас живым образом того библейского и
евангельского мира, о котором он говорил на своих уроках и в своих
проповедях в церкви: Иисус Навин останавливал солнце, пророк Даниил стоял,
окруженный львами, горела и не сгорала неопалимая купина, апостол Павел
писал свои послания, и на Царских Вратах нашей церкви, освещенные огнем
восковых свечей, горели слова: "Приидите ко Мне вси труждающиеся и
обремененные и Аз упокою Вы".
воздух стал свежим, по временам поднимался небольшой ветер, шипела пена
волн, откатывающихся от берега, шуршала галька, и не было вокруг ничего,
кроме темного моря и неба. Я шел и думал о людях, которых я знал и которые
были мне близки в разные периоды моей жизни, - большинство из них были
теперь отделены от меня временем и расстоянием. Я вспомнил, как давно, в
бурную осеннюю ночь в России мы сидели - трое моих товарищей и я - в жарко
натопленном доме на севере Крыма и когда ужин подходил к концу, один из нас
предложил - так бы ни случилось и где бы мы ни были - встретиться ровно
через пять лет, в четыре часа дня, в Париже, возле обелиска на площади
Конкорд. Через пять лет, в назначенный день и час я пришел к обелиску и,
конечно, никого из моих товарищей там не было. Этого следовало ожидать - как
можно было рассчитывать на верность этой юношеской клятвы? Но в тот день я
впервые почувствовал, что мир, в котором я живу, постепенно и безвозвратно
уходит от меня и никакая сила этого изменить не может.
России, другой умер от туберкулеза в Германии, третьего судьба занесла в
Южную Америку, где он бесследно исчез. Я остался один, - с ненужной
верностью этому обещанию встречи, которой не могло быть, потому что у нас не
было власти над нашей судьбой и только случайное стечение обстоятельств
позволило мне одному дойти до обелиска площади Конкорд оттого, что на моем
пути не было ни невозможности покинуть Россию, ни смерти, ни океана,
отделявшего Францию от Южной Америки. Все было результатом миллионов
случайностей - смерть, условия жизни, понимание или непонимание самых важных
вещей, листок бумаги, на котором Эйнштейн впервые записал свои формулы - и
оттого, что он это сделал, через сорок лет после этого на другом конце света
сотни тысяч людей с желтой кожей погибли от взрыва атомной бомбы и весь
облик мира изменился, но не стал ни понятнее, ни лучше.
отчетливости воспоминаний, возникавших передо мной, и в призрачности моей
собственной судьбы и судьбы тех, кого я знал, и мне начинало казаться, что
это похоже на длительный бред во сне, который все не может прекратиться. Я
видел себя солдатом, рабочим, бродягой, студентом в Париже, наконец, автором
романов и рассказов, которые я позже перечитывал с тягостным чувством
неловкости и удивления, и мне казалось, что их писал кто-то другой, а не я,
- настолько все в них было нелепо и неубедительно. Я понимал причину этого:
книги оставались такими же, какими были годы и годы тому назад, а я успевал
за это время измениться. Кроме того, от приблизительного соответствия между
содержанием книг и литературными намерениями, которые были у меня, когда я
их писал, не оставалось больше ничего или почти ничего. Оно, впрочем, всегда
носило характер только иллюзорного приближения к тому, что я хотел сказать,
и мне никогда не удавалось его выразить сколько-нибудь полно. Но время
уничтожало даже эти иллюзии, и каждая законченная вещь имела только одну
ограниченную ценность - я еще раз понимал, как не нужно писать, это было
чисто отрицательным и бесполезным знанием: я не повторял потом прежних
ошибок, но делал другие, не менее непростительные. Это продолжалось много
лет, и не было как будто никаких оснований думать, что это когда-нибудь
может измениться.
гостиницу. Молодой человек, стоявший внизу, за конторкой, сказал мне:
опять через четверть часа.
раздался телефонный звонок. Голос Мервиля сказал;
дела, которые меня задержали. Как идет твоя жизнь?
я. - Ничего интересного, но в общем лучше, чем в Париже. Ты знаешь, я всегда
мечтал быть адмиралом в отставке и жить на берегу Средиземного моря. При
небольшом усилии воображения я могу себе это представить. Значит, жду тебя
через десять дней.
была узкая полоска каменистого пляжа. Расстелив там циновку, я ложился на
нее и лежал так часами под знойным солнцем. Потом, когда становилось
невыносимо жарко, я бросался в воду с плоского, покрытого мхом камня, и
ощущение блаженной прохлады охватывало меня. Отплыв от берега, я ложился на
спину, потом нырял, затем опять поднимался на поверхность воды и через
некоторое время возвращался на берег. Это я повторял несколько раз каждое
утро. Кончив купанье, я шел в гостиницу, где обедал, а после обеда ложился
спать. Через час или полтора я вставал, выпивал чашку крепкого кофе и опять
шел купаться. Потом я снова возвращался в гостиницу, принимал ванну и шел в
кафе пить ледяной оранжад. Потом был ужин и прогулка вдоль моря. В
одиннадцать часов вечера я уже был в постели.
обязательств, без проблем, без вопроса о личных отношениях, без
происшествий, в этом своеобразном небытии, из которого я возник и в которое
мне суждено было вернуться через некоторое время после этого эпизода - моего
пребывания на поверхности земли, в таких-то и таких-то странах, в таких-то и
таких-то обстоятельствах. И если бы можно было ограничить свою жизнь только
таким времяпрепровождением, это было бы лучше всего. Но каждый раз, когда я
просматривал газету, я, помимо своего желания, погружался в тот мир, от
которого трудно было отгородиться, мир, в котором играли такую значительную
роль невежественные фанатики, убийцы, деспоты и их министры, голодающее
население азиатских стран, нищие арабы, американские негры, наркоманы,
преступники, проститутки, - и весь тот человеческий мусор, который всегда
всплывает на поверхность событий. Это было неизбежной и наиболее
отвратительной частью каждого человеческого существования, - во всяком
случае в известном кругу людей, - но от этого все-таки можно было держаться
вдалеке, не принимая в этом никакого участия. Но был другой мир, в котором я
жил, - мои друзья, лучшее, что у меня было, - и о них я не мог забыть и не
хотел забывать.
однажды утром он позвонил мне из той же виллы, где я жил у него в прошлом
году, и я приехал к нему обедать. Только тогда я впервые увидел как следует
мадам Сильвестр и узнал ее имя ее звали Маргарита. Она была по типу южанкой-
густые волосы, темные глаза, смуглая кожа. Но холодное выражение ее лица
резко противоречило этому ее южному облику. У нее был низкий голос, точные и
быстрые движения; она была чрезвычайно сдержанна, очень далека от всякой
экспансивности и по своей манере держаться напоминала скорее северную
женщину. Она говорила мало, но внимательно слушала Мервиля. В ней
чувствовалась, как мне показалось, несомненная сила, одновременно душевная и
физическая. По ее голосу было слышно, что она умна. И я заметил еще одно,
то, чего я не заметил, когда видел ее в первый раз, - и я вспомнил Артура.
Она возбуждала очень далекое, очень смутное ощущение какой-то опасности или
угрозы, и я не понимал, чем оно могло быть вызвано.
Андреев Николай
Дальский Алекс
Лукин Евгений
Каменистый Артем
Херберт Фрэнк
Суворов Виктор