Чтение 16–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

Он рассказал мне, - в городской типографии печатается приказ: евреям
запрещено ходить по тротуарам, они должны носить на груди желтую лату в
виде шестиконечной звезды, они не имеют права пользоваться транспортом,
банями, посещать амбулатории, ходить в кино, запрещается покупать масло,
яйца, молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая картошку;
покупки на базаре разрешается делать только после шести часов вечера
(когда крестьяне уезжают с базара). Старый город будет обнесен колючей
проволокой, и выход за проволоку запрещен, можно только под конвоем на
принудительные работы. При обнаружении еврея в русском доме хозяину -
расстрел, как за укрытие партизана.

Тесть Щукина, старик крестьянин, приехал из соседнего местечка Чуднова
и видел своими глазами, что всех местных евреев с узлами и чемоданами
погнали в лес, и оттуда в течение всего дня доносились выстрелы и дикие
крики, ни один человек не вернулся. А немцы, стоявшие на квартире у тестя,
пришли поздно вечером - пьяные, и еще пили до утра, пели и при старике
делили между собой брошки, кольца, браслеты. Не знаю, случайный ли это
произвол или предвестие ждущей и нас судьбы?

Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто. Я шла по
городу, в котором проработала 20 лет. Сперва мы шли по пустынной Свечной
улице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотни людей, шедших в
это проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больных вели
под руки. Парализованного отца доктора Маргулиса несли на одеяле. Один
молодой человек нес на руках старуху, а за ним шли жена и дети,
нагруженные узлами. Заведующий магазином бакалеи Гордон, толстый, с
одышкой, шел в пальто с меховым воротником, а по лицу его тек пот. Поразил
меня один молодой человек, он шел без вещей, подняв голову, держа перед
собой раскрытую книгу, с надменным и спокойным лицом. Но сколько рядом
было безумных, полных ужаса.

Шли мы по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели.

Одно время я шла с Маргулисами и слышала сочувственные вздохи женщин. А
над Гордоном в зимнем пальто смеялись, хотя, поверь, он был ужасен, не
смешон. Видела много знакомых лиц. Одни слегка кивали мне, прощаясь,
другие отворачивались. Мне кажется, в этой толпе равнодушных глаз не было;
были любопытные, были безжалостные, но несколько раз я видела заплаканные
глаза.

Я посмотрела - две толпы, евреи в пальто, шапках, женщины в теплых
платках, а вторая толпа на тротуаре одета по-летнему. Светлые кофточки,
мужчины без пиджаков, некоторые в вышитых украинских рубахах. Мне
показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось
светить, они идут среди декабрьской ночной стужи.

У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показал место у
проволочного заграждения, где мы будем встречаться.

Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, что
почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на
душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня
были люди одной судьбы, и в гетто я не должна, как лошадь, ходить по
мостовой, и нет взоров злобы, и знакомые люди смотрят мне в глаза и не
избегают со мной встречи. В этом загоне все носят печать, поставленную на
нас фашистами, и поэтому здесь не так жжет мою душу эта печать. Здесь я
себя почувствовала не бесправным скотом, а несчастным человеком. От этого
мне стало легче.

Я поселилась вместе со своим коллегой, доктором-терапевтом Шперлингом,
в мазаном домике из двух комнатушек. У Шперлингов две взрослые дочери и
сын, мальчик лет двенадцати. Я подолгу смотрю на его худенькое личико и
печальные большие глаза; его зовут Юра, а я раза два называла его Витей, и
он меня поправлял: "Я Юра, а не Витя".

Как различны характеры людей! Шперлинг в свои пятьдесят восемь лет
полон энергии. Он раздобыл матрацы, керосин, подводу дров. Ночью внесли в
домик мешок муки и полмешка фасоли. Он радуется всякому своему успеху, как
молодожен. Вчера он развешивал коврики. "Ничего, ничего, все переживем, -
повторяет он. - Главное, запастись продуктами и дровами".

Он сказал мне, что в гетто следует устроить школу. Он даже предложил
мне давать Юре уроки французского языка и платить за урок тарелкой супа. Я
согласилась.

Жена Шперлинга, толстая Фанни Борисовна, вздыхает: "Все погибло, мы
погибли", - но при этом следит, чтобы ее старшая дочь Люба, доброе и милое
существо, не дала кому-нибудь горсть фасоли или ломтик хлеба. А младшая,
любимица матери, Аля - истинное исчадие ада: властная, подозрительная,
скупая; она кричит на отца, на сестру. Перед войной она приехала погостить
из Москвы и застряла.

Боже мой, какая нужда вокруг! Если бы те, кто говорят о богатстве
евреев и о том, что у них всегда накоплено на черный день, посмотрели на
наш Старый город. Вот он и пришел, черный день, чернее не бывает. Ведь в
Старом городе не только переселенные с 15 килограммами багажа, здесь
всегда жили ремесленники, старики, рабочие, санитарки. В какой ужасной
тесноте жили они и живут. Как едят! Посмотрел бы ты на эти
полуразваленные, вросшие в землю хибарки.

Витенька, здесь я вижу много плохих людей - жадных, трусливых, хитрых,
даже готовых на предательство, есть тут один страшный человек, Эпштейн,
попавший к нам из какого-то польского городка, он носит повязку на рукаве
и ходит с немцами на обыски, участвует в допросах, пьянствует с
украинскими полицаями, и они посылают его по домам вымогать водку, деньги,
продукты. Я раза два видела его - рослый, красивый, в франтовском кремовом
костюме, и даже желтая звезда, пришитая к его пиджаку, выглядит, как
желтая хризантема.

Но я хочу тебе сказать и о другом. Я никогда не чувствовала себя
еврейкой, с детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше
всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со
всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была "Дядя Ваня" со
Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней
девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала
папе: "Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь". И не уехала.

А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к
еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою
любовь к тебе, дорогой сынок.

Я хожу к бальным на дом. В крошечные комнатки втиснуты десятки людей:
полуслепые старики, грудные дети, беременные. Я привыкла в человеческих
глазах искать симптомы болезней - глаукомы, катаракты. Я теперь не могу
так смотреть в глаза людям, - в глазах я вижу лишь отражение души. Хорошей
души, Витенька! Печальной и доброй, усмехающейся и обреченной, побежденной
насилием и в то же время торжествующей над насилием. Сильной, Витя, души!

Если бы ты видел, с каким вниманием старики и старухи расспрашивают
меня о тебе. Как сердечно утешают меня люди, которым я ни на что не
жалуюсь, люди, чье положение ужасней моего.

Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а, наоборот, народный
добрый врач лечит мою душу. А как трогательно вручают мне за лечение кусок
хлеба, луковку, горсть фасоли.

Поверь, Витенька, это не плата за визиты! Когда пожилой рабочий
пожимает мне руку и вкладывает в сумочку две-три картофелины и говорит:
"Ну, ну, доктор, я вас прошу", у меня слезы выступают на глазах. Что-то в
этом такое есть чистое, отеческое, доброе, не могу словами передать тебе
это.

Я не хочу утешать тебя тем, что легко жила это время, ты удивляйся, как
мое сердце не разорвалось от боли. Но не мучься мыслью, что я голодала, я
за все это время ни разу не была голодна. И еще - я не чувствовала себя
одинокой.

Что сказать тебе о людях, Витя? Люди поражают меня хорошим и плохим.
Они необычайно разные, хотя все переживают одну судьбу. Но, представь
себе, если во время грозы большинство старается спрятаться от ливня, это
еще не значит, что все люди одинаковы. Да и прячется от дождя каждый
по-своему...

Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные, пока война.
Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше в людях оптимизма, тем они
мелочней, тем эгоистичней. Если во время обеда приходит кто-нибудь, Аля и
Фанни Борисовна немедленно прячут еду.

Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я ем мало и приношу
продуктов больше, чем потребляю. Но я решила уйти от них, они мне
неприятны. Подыскиваю себе уголок. Чем больше печали в человеке, чем
меньше он надеется выжить, тем он шире, добрее, лучше.

Беднота, жестянщики, портняги, обреченные на гибель, куда благородней,
шире и умней, чем те, кто ухитрились запасти кое-какие продукты.
Молоденькие учительницы, чудик - старый учитель и шахматист Шпильберг,
тихие библиотекарши, инженер Рейвич, который беспомощней ребенка и мечтает
вооружить гетто самодельными гранатами, что за чудные, непрактичные,
милые, грустные и добрые люди.

Здесь я вижу, что надежда почти никогда не связана с разумом, она
бессмысленна, я думаю, ее родил инстинкт.

Люди, Витя, живут так, как будто впереди долгие годы. Нельзя понять,
глупо это или умно, просто так оно есть. И я подчинилась этому закону.
Здесь пришли две женщины из местечка и рассказывают то же, что рассказывал
мне мой друг. Немцы в округе уничтожают всех евреев, не щадя детей,
стариков. Приезжают на машинах немцы и полицаи и берут несколько десятков
мужчин на полевые работы, они копают рвы, а затем, через два-три дня немцы
гонят еврейское население к этим рвам и расстреливают всех поголовно.
Всюду в местечках вокруг нашего города вырастают эти еврейские курганы.

В соседнем доме живет девушка из Польши. Она рассказывает, что там
убийства идут постоянно, евреев вырезают всех до единого, и евреи
сохранились лишь в нескольких гетто - в Варшаве, в Лодзи, Радоме. И когда
я все это обдумала, для меня стало совершенно ясно, что нас здесь собрали
не для того, чтобы сохранить, как зубров в Беловежской пуще, а для убоя.