Чтение 16–й страницы книги ~Месяц вверх ногами~

охладится.

Джон вскрыл банку, и, глядя, как они с Флексом, обливаясь
потом, пили пиво и рассказывали анекдоты, я подумал, что это
великий народ. Потом я вспомнил, что у нас сейчас на перроне
Финляндского вокзала замерзший Лева Игнатов со своими лыжниками
ест эскимо и вафельные стаканчики с мороженым, и обрадовался
тому, что мы тоже великий народ. Но, признаюсь, была такая жара
что я не мог доказывать, что мы более великий народ.

Так же как у нас инженеры ищут, как бы защитить здание от
мороза, здесь инженеры защищают от тепла. Крыши снабжаются
асбестовыми прокладками, комнаты - фенами, аппаратами
"эркондишен". Пока что это помогает. Пока что, ибо солнце с
годами увеличивается в размерах, излучение возрастает,
температура Земли неуклонно повышается, дело идет к тому, что
океаны начнут кипеть и жара разрушит всю существенную жизнь. Я
мрачно вспомнил предсказания астрономов, пока мы не двинулись в
путь. Машина набрала скорость. Ветер выдул зной, и я вспомнил,
что некоторое время у нас в запасе имеется, поскольку все это
случится через два миллиарда лет.

С главного шоссе - на узкую асфальтированную дорогу, с
дороги - на проселок, и мы на ферме Роджера Макнайта. Здесь
состоится пикник. Подъехала еще машина с семьей Лофусов,
выгружают корзины с припасами, бутылки вина, пива. Женщины
надевают фартуки, мужчины разжигают костер.

Роджер - поэт. Фермер-поэт. Или поэт-фермер. В Канберре мы
познакомились с Кемпбеллом. Он хороший поэт и тоже фермер. Белл
Дэвидсон - известный прозаик и тоже фермер. Поэтов, которые
могли бы жить на литературный заработок, в Австралии, кажется,
вообще нет.

Костер разводили во дворе фермы со всеми
предосторожностями. Обычно пикник устраивают в глубине буша, -
австралийский пикник имеет свои правила и традиции. Но нынче
костер в буше зажигать нельзя. Третий месяц не было дождя. С
холма, на котором стояла ферма, были далеко видны сухие поля,
лесистые склоны. Темная зелень буша выглядела настороженной.
Сейчас достаточно малейшей искры, чтобы буш заполыхал.
Эвкалипты всех видов, испаряющие эфирные масла, вспыхивают
мгновенно, как бензин. Окрестности затаились, словно в ожидании
беды. На ферме Роджера все было готово на случай пожара.
Спасать дома, строения бесполезно - огонь распространяется с
колоссальной скоростью. Спасаться можно только самим, на
машине. Пожары - бедствие страны. Страх перед пожаром живет в
душе каждого австралийца. Европейцам это трудно понять. Однажды
мы сидели в прокуренном зале ресторана в Канберре, когда
посреди разговора Фернберг обеспокоенно принюхался. "Пожар", -
сказал он. Мы вышли на балкон. Вечерняя Канберра спокойно
блистала огнями. Я добросовестно принюхивался и ничего не
чувствовал.

- Буш горит, - определил Фернберг. - Далеко. - И показал
на восток.

Беседа наша расстроилась. Я не понимал тогда, почему
Фернберга, преподавателя университета, журналиста, так
беспокоит далекий пожар. Кто-то сказал мне, что Фернберг -
фермер. Но это была лишь часть объяснения. Запах гари для
австралийца, наверное, то же самое, что для ленинградца,
пережившего блокаду, вой сирены.

И когда Роджер вел нас по своим полям, мы шли, как по
складу горючего, - следили друг за другом, чтобы никто не
курил. А в остальном все было прекрасно и свободно.

Роджер оказался превосходным парнем.

Во-первых:

он был солдатом. В эту войну он воевал с японцами. К
солдатам у меня отношение особое, они пользуются у меня
решающими льготами, поскольку солдат понимает то, чего никто
другой не поймет. Сколько бы лет ни прошло, солдатское
несмываемо, оно как татуировка.

Во-вторых:

он был поэтом. Хорошим поэтом. И не спешил печататься. Ему
важно было написать и прочесть друзьям. Плевал он на
публикации. Он не желал тратить время, ездить в город и ходить
по редакциям. Ему интересней было стоять в поле и слушать, как
растет трава. Жена застала его, когда он разговаривал с травой.
Он читал стихи траве.

Природа лучше понимает, когда с ней говорят стихами.

Спустился я

к нагроможденьям скал,

Чтоб словом тронуть их, -

а сам шагал

По костякам несчетным

жизни той,

Которую сожгли соль и прибой.

В-третьих:

он был фермером. После войны он надеялся чего-то добиться.
У него были хорошие руки, хорошая голова. Через несколько лет
городской жизни оказалось, что он ничего не приобрел, кроме
разочарований. Роджер загнал свой скарб и с женой забрался в
эту глушь. Он взял в кредит участок земли - сплошной буш, взял
в кредит машины и принялся за работу. Он начинал с ничего. Они
с женой вбили столб и на дощечке написали название фермы:
"Дошли до ручки". Все поле, пастбище для коров расчищено,
огорожено этими руками. Сложнее всего было обеспечить стадо
водой. На участке имелось несколько ручьев. Роджер построил
плотины, сделал запруды. Добуриться к воде здесь невозможно.
Для фермы воду собирали в период дождей в огромные
цистерны-танки.

Три серебристые цистерны стояли у дома - хранилище жизни
семьи.

Роджер до сих пор в долгах, но он не унывает. Он работает
на себя, ему интересно что-то придумывать, строить.

Сухая трава хрустела под нашими ногами. Пыль стлалась по
полю. Пустыня это была, а не поле. Повсюду мертво лежали
перекаленные желтые пустоши, и желтого-то в них не осталось, а
была бесцветность праха, и травы не осталось, а был ее хрупкий
остов. Что тут делать коровам?

Роджер сорвал пучок, потер в ладонях. Посыпалась сухая
труха.

- Вы думаете, она мертва? - Роджер протянул ладонь, там
лежали черные горошины.

На вкус они были сладковатые, напоминали клевер.

Могучие коровы сочувственно разглядывали наши физиономии,
принимая нас за еще одно стадо, которое хозяин куда-то гонит.

Коров было семьдесят. Роджер обслуживал их сам, никаких
наемных работников. Ему помогала собака и после школы -
одиннадцатилетний сын. Жена занималась домом и варила сыр.

- Я бы мог держать еще столько же коров,- сказал Роджер,-
но тогда не останется времени писать стихи.

Сынишка сидел за рулем трактора. За трактором катился
прицеп с сеном, заботливо укрытым брезентом. Мы разлеглись на
брезенте и поехали мимо плотин, проволочных изгородей, загонов,
через мостики, над мутно-желтыми запрудами. Коровы спускались к
воде, пили, заходили по брюхо, спасаясь от зноя. Ошалелая лайка
с восторгом носилась вокруг, вспугивая птиц. Роджер стоял,
широко расставив ноги на тряском прицепе, и показывал, и читал
стихи. Сено пахло сеном и еще детством,- с годами прибавляется
этот запах, счастливый запах детства.

Тень оврага накрыла нас сырой свежестью. Это был
единственный невырубленный участок, явно бесполезный,
убыточный, окутанный лианами, наполненный птичьими песнями.
Роджер не трогал его ради ребят и орхидей. Лепестки их змейно
выгибались в зеленоватом настое прохлады.

- Да здравствует поэзия! - кричал Флекс. Мясо к нашему
возвращению поджарилось. Оно томилось на железной сетке над
беспламенным жаром углей эвкалипта. Сладкий дым эвкалипта
курился на дворе фермы, уставленной дощатыми столами с вином,
пивом, салатами. Запах эвкалипта - это запах Австралии.

- Когда австралиец скучает на чужбине, - сказал Роджер, -
друзья посылают ему листок эвкалипта. В утешение. В память о
родине.

Австралийский пикник состоит из питья, из песен, жареной
баранины, фруктов, внезапной тишины, безотчетных прыжков,
желания всех обнять, лазить по деревьям. Австралийцы не
происходят от обезьян. Они происходят от кенгуру и коала -
мохнатых добряков с круглыми детскими глазами. Пикник - бунт
против сервиса. Долой крахмальные конусы салфеток, долой
подогретые тарелки, холодильники, платные стоянки, автоматы!..