Чтение 16–й страницы книги ~Заводной апельсин~

больше мириться с совершенно устаревшей, ненаучной пенитенциарной системой.
Собирать преступников вместе и смотреть, что получится! Вместо наказания мы
создаем полигоны для отработки криминальных методик. Кроме того, все тюрьмы
нам скоро понадобятся для политических преступников". Я не очень-то, бллин,
poni, но, опять-таки, он ведь не ко мне и обращался. Потом говорит: "А
обычный преступный элемент, даже самый отпетый (это он меня, бллин, валил в
одну кучу с настоящими prestupnikami и предателями к тому же), лучше всего
реформировать на чисто медицинском уровне. Убрать криминальные рефлексы, и
дело с концом. За год полная перековка. Наказание для них ничто, сами
видите. Им это их так называемое наказание даже нравится. Вот, начинают уже
и здесь убивать друг друга". И он обратил жесткий взгляд голубых глаз на
меня. А я -- храбро так -- и говорю:

-- При полном к вам уважении, сэр, я категорически возражаю. Я не
обычный преступник, к тому же не отпетый. Другие, может, здесь и есть
отпетые, но не я. -- При этих моих словах начальник охраны весь стал
лиловый, да как закричит:

-- А ну, сволочь, заткни свое пакостное хлебало! Не знаешь, что ли,
перед кем стоишь?

-- Да ладно, ладно, -- отмахнулся от него важный vek. Потом обернулся к
коменданту и сказал: -- Вот его первым в это дело и запустим. Молод, смел,
порочен. Бродский с ним завтра займется, а ваше дело сидеть и смотреть, как
работает Бродский. Не волнуйтесь, получится. Порочный молодой бандюга
изменится так, что вы его не узнаете.

Вот эти-то жесткие слова, бллин, как раз и оказались вроде как началом
моего освобождения.

3

Тем же вечером вечно дерущиеся зверюги надзиратели вежливо и любезно
препроводили меня в самое сердце тюрьмы, священнейшее и заветнейшее место --
кабинет коменданта. Комендант нехотя глянул на меня и сказал:

-- Ты, видимо, не знаешь, кто это приходил утром, а, номер 6655321? --
И, не ожидая от меня ответа, продолжал: -- Это был ни больше ни меньше как
министр внутренних дел, новый министр; что называется, новая метла. В общем,
какие-то у них там странные новые идеи в последнее время появились, а я --
что ж... мне приказали, я выполнил, хотя, между нами говоря, не одобряю.
Самым решительным образом не одобряю. Сказано было; око за око. Если кто-то
тебя ударит, ты ведь дашь сдачи, так или нет? Почему же тогда Государство,
которому от вас, бандитов и хулиганов, так жестоко достается, не должно с
соответствующей жестокостью расправляться с вами? А они вот говорят: не
должно. У них теперь такая позиция, чтобы плохих в хороших превращать. Что
мне лично кажется грубейшей несправедливостью. Так, нет?

Чтобы не показаться невежливым и упрямым, пришлось сказать: "Да, сэр!",
и тут же начальник охраны, стоявший за креслом коменданта, вновь налился
краской, и в kritsh: -- Заткни поганое хайло, сволочь! -- Ладно, ладно, --
устало поморщился комендант. -- Тебя, номер 6655321, приказано исправить.
Завтра пойдешь к этому Бродскому. Якобы через две-три недели тебя можно
будет снять с госдовольствия. Через две-три недели выйдешь за ворота, и
ступай на все четыре стороны уже без всякого номера на груди. Думаю, -- тут
он слегка как бы хрюкнул, -- такая перспектива тебя радует?

Я ничего не сказал, и снова рявкнул начальник охраны:

" -- Отвечай, грязная свинья, когда комендант тебя спрашивает!

-- Да-да, конечно, сэр, -- ответил я. -- Большое спасибо, сэр. Я все
время старался исправиться, правда, сэр. Я благодарен всем, кто заметил это.

-- Ох, не за что, -- со вздохом качнул головой комендант. -- Это не
награда. Далеко не награда. Вот, подпиши бумагу. Здесь говорится, что ты
просишь, чтобы остаток срока тебе заменили на то, что тут обозначается как
-- странное, однако, название! -- исправительное лечение. Подпишешь?

-- Конечно, обязательно подпишу, сэр, -- сказал я. -- И большое вам
спасибо. -- Сразу же мне выдали чернильный карандаш, и я подписал свою
фамилию, сделав еще в конце красивый росчерк. Комендант откинулся в кресле.

-- Ха-арошо. Ну, собственно, вот и все, наверное. Опять ожил начальник
охраны. -- С ним хочет поговорить тюремный священник, сэр.

Меня вывели вон и повели по коридорам к боковой часовне, причем на этот
раз один из вертухаев все время норовил tolshoknul меня то по затылку, то по
спине, однако делал это неуверенно, а может, просто ленился. В общем, прошли
через зал часовни, поднялись к kontore свища, впихнули меня внутрь. Свищ
сидел за столом, распространяя вокруг себя сильную мужскую vonn крепких
tsygarok и хорошего виски. Посидел-посидел и говорит;

-- Ну, номер 6655321, садись, -- И вертухаям: -- Подождите в коридоре,
ладно? -- Они вышли. Тогда он очень серьезно и доверительно заговорил со
мной: -- Слушай, я хочу, чтобы ты понял одно, малыш: от меня это не исходит
никоим образом. Если бы мой протест имел смысл, я бы протестовал, но
протестовать смысла нет. Тут дело не только в том, что это бы мне испортило
карьеру, но и в том, что мой слабый голос ничего не значит по сравнению с
громовым рыком из неких высших политических сфер. Я достаточно ясно
выражаюсь? -- Мне было как раз ничего не ясно, но я кивнул, дескать, да, да.
-- Затрагиваются очень трудные этические проблемы, -- продолжал он. -- Тебя,
номер 6655321, собираются превратить в хорошего мальчика. Больше никогда у
тебя не возникнет желания совершить акт насилия или нарушить каким бы то ни
было образом порядок в Государстве. Я надеюсь, ты понял, о чем речь. Я
надеюсь, ты идешь на это, абсолютно ясно все сознавая. Я отвечаю:

-- Ну, ведь приятно же быть хорошим, сэр. -- А сам внутри
смеюсь-потешаюсь, бллин. А он говорит:

-- Может быть, и вовсе не так уж приятно быть хорошим, малыш 6655321.
Может быть, просто ужасно быть хорошим. И, говоря это тебе, я понимаю, каким
это звучит противоречием. Я знаю, у меня от этого будет много бессонных
ночей. Что нужно Господу? Нужно ли ему добро или выбор добра? Быть может,
человек, выбравший зло, в чем-то лучше человека доброго, но доброго не по
своему выбору? Это глубокие и трудные вопросы, малыш 6655321. Но тебе я хочу
сказать сейчас лишь одно: если в будущем настанет такой час, когда ты
вспомнишь этот день, вспомнишь меня, нижайшего и скромнейшего из
прислужников Божиих, молю тебя, не думай плохо обо мне в сердце своем, не
думай, будто я каким-либо образом связан с тем, что должно с тобой
случиться. И, кстати, раз уж речь зашла о молениях, я с грустью понимаю, что
и молиться за тебя бессмысленно. Ты уходишь в пространства, где молитва не
имеет силы. Ужасная, ужасная штука, если вдуматься. Правда, в некотором
смысле, избрав путь, лишающий тебя возможности этического выбора, ты
определенным образом и в самом деле совершаешь выбор. Так что мне об этом
еще думать и думать. В общем, номер 6655321, я еще буду думать, и да поможет
нам всем Господь! -- И тут он заплакал. Впрочем, я не обратил на это
большого внимания, бллин, я про себя только потешался, потому что видел:
свищ zdorovo prilozhilsia к бутылке виски; вот и опять он вынул из ящика
стола бутылку и принялся наливать себе изрядную порцию в griazni захватанный
стакан. Osushil его и говорит: -- Может, все к лучшему, кто знает. Пути
Господни неисповедимы, -- и запел громким, хорошо поставленным голосом
псалом. Затем дверь отворилась, вошли вертухаи, чтобы ottastshitt меня
обратно в вонючую камеру, но старый свищ, не прерываясь, продолжал петь свой
псалом.

В общем, на следующее утро пришло время прощаться с Гостюрьмой, и мне
было даже слегка грустновато, как это всегда бывает, когда покидаешь место,
к которому кое-как все ж таки привык. Но путь мой оказался не далек, бллин.
Пинками и затрещинами меня погнали к новому белому зданию на другой стороне
двора, в который нас выводили на прогулки. Здание было новехонькое, в нем
стоял клейкий такой запах новостройки, от которого даже мурашки бежали по
коже. Я стоял в diko огромном пустом вестибюле, привыкая к новым запахам --
к ним мой nos очень даже чуток. Пахло вроде как больницей, а человек,
которому вертухаи меня передали, был в белом халате -- значит, видимо, врач.
Он за меня расписался, а один из зверюг вертухаев, которые привели меня, и
говорит:

-- Вы за ним смотрите, сэр. Он как был мерзавцем и громилой, так и
опять им станет, а то, что все время к тюремному капеллану подлизывался да
Библию читал, так это притворство! -- Но новый tshelovek с красивыми
голубыми glazzjami, которые вроде как смеялись, когда он говорил, ответил
ему:

-- Нет-нет, трудностей у нас не предвидится. Мы ведь будем друзьями, не
правда ли? -- И он одарил меня такой лучезарной улыбкой, в которой
участвовали не только его glazzja, но и красиво очерченный rot, блеснувший
белизной zubbjev, -- такой улыбкой, что я вроде как сразу ему поверил. Между
тем он передал меня другому человеку в халате -- видимо, рангом пониже, хотя
и этот был очень вежлив, и меня ввели в чудненькую чистенькую комнатку с
занавесками, настольной лампой, кроватью -- надо же, это все мне, мне
одному! При этом ваш скромный повествователь diko про себя потешался, решив,
что все-таки он большой vezuntshik. Мне велели снять ужасную тюремную робу и
дали замечательный пижамный костюм, бллин, бледно-зеленый и даже сшитый по
последней моде. Кроме того, дали чудесный теплый халат и мягкие тапочки,
чтобы не ходить bosikom, так что я подумал: "Ну, Алекс, ну, парень, ну,
бывший номер 6655321, четко ты vpisalsia, безошибочно. Здесь прямо не жизнь,
а сказка! "

После того как мне дали большую tshashku настоящего хорошего кофе и
несколько старых газет и журналов, чтобы мне не скучно было завтракать,
пришел первый vek в белом халате -- тот, который за меня вроде как
расписался, и говорит:

-- Ба, вот вы где! -- Что, в общем-то, было довольно глупо, но
почему-то глупо не прозвучало -- настолько этот vek был приветлив. -- Меня
зовут, -- сказал он, -- доктор Браном. Я ассистент доктора Бродского. С
вашего разрешения, я бы хотел провести небольшой осмотр -- так, на всякий
случай, -- и вынул из правого кармана старенький стетоскоп. -- Надо ведь
убедиться, что вы в форме, не правда ли? Надо, а как же! -- А я, лежа с
задранной на груди пижамой, пока он выслушивал и выстукивал, спрашиваю:

-- А что именно, сэр, вы собираетесь со мной здесь делать?