еще, не отболело, видать, страдающее тело ее, синими сумерками накрывало
усталую, безропотную землю.
Пафнутьев. Морда у него подозрительно раскраснелась. Ушлые глазки сияли
лучезарно и возбужденно. Ему хотелось беседовать и даже петь, но Борис
приказал Пафнутьеву ложиться спать, а сам примостился у печки, да так и
сидел, весь остывший изнутри, на последнем пределе усталости.
двигаться, ни думать не хотелось, только бы согреться и забыть обо всем на
свете. Жалким, одиноким казался себе Борис и рад был, что никто его сейчас
не видит: старшина снова остался ночевать в другой избе, хозяйка по делам,
видать, куда-то ушла. Кто она? И какие у нее дела могут быть, у этой
одинокой, нездешней женщины?
нелегкого покоя наваливается на него. Не познанная еще, вялая мысль о смерти
начинает червяком шевелиться в голове, и не пугает, наоборот, как бы
пробуждает любопытство внезапной простоты своей: вот так бы заснуть в
безвестном местечке, в чьей-то безвестной хате и ото всего отрешиться.
Разом... незаметно и навсегда...
нелепость, но очнуться, отогнать от себя липкое, полубредовое состояние не
мог, не было сил.
вросшая в землю, и он даже усмехнулся, вспомнив сибирскую поговорку:
"Богатому богатство снится, а вшивому - баня..."
навозной жиже, соря черной сажей и фукая пламенем в трубу. Из бани через
подтай мостки неизвестно куда проложены. Но мосткам, зажав веник под мышкой,
опасливо пробирался тощий человек. Борис узнал себя. В бане докрасна
раскаленная каменка, клокочет вода в бочке, пар, жара, но на стенах бани
куржак. Человек уже не Борис, другой какой-то человек, клацая зубами рвет на
себе одежду и, подпрыгивая, орет: "Идем в крови и пламени..."-пуговицы
булькают в шайку с водой. Человек хлещет прямо из шайки на огненно горячую
каменку. Взрыв! Человек ржет, хохочет и пляшет голыми ногами на льду, держа
на черной ладони сверкающие часики, в другой руке у него веник, и он хлещет
себя, хлещет, завывая: "О-о-ох, война-а-ааа! Ох, война-а-ааа!" Весь он
черный делается, а голова белая, вроде бы в мыльной пене, но это не пена,
куржак это. Человек рвет волосы на голове, они не рвутся, ломаются мерзло,
сыплются, сыплются. Человек выскочил из бани - мостки унесло. Прислонив руку
к уху, человек слушает часы и бредет от бани все глубже, дальше - не по
воде, по чему-то черному, густому. Кровь это, прибоем, валом накатывающая
кровь. Человек бросает часики в красные волны и начинает плескаться,
ворохами бросает на себя кровь, дико гогоча, ныряет в нее, плывет вразмашку,
голова его чем дальше, тем чернее...
как Борис обрадовался ему. Впрочем, было это не пробуждение, а какой-то
выброс из чудовищного помутнения разума. Казалось, еще маленько, чуть-чуть
еще продлить тот кошмар, и сердце его, голова, душа его или то, что зовется
душой, не выдержат, возопят и разорвутся в нем, разнесут в клочья всю его
плоть, все, в чем помещается эта самая человеческая душа.
зашевелилась первая мыслишка в голове Бориса после того, как он, чуть не
упавши с припечка, очнулся и для начала ощупал себя, чтобы удостовериться,
что он - это он, жив пока, все свое при нем, разопрел он и угорел он возле
печки, растрескавшейся от перегрева.
речь говорит, философствует. Пафнутьев напился-таки на дармовщинку до полных
кондиций, и как хрястнулся со скамьи под стол, так там меж ножек и заснул,
высунув наружу голову, как петух из курятника.
спятить можно. Люди как люди, живут, воюют, спят, врага добивают, победу
добывают, о доме мечтают, а я? "Книжков начитался!" Правильно Пафнутьев,
правильно, ни к чему книжки читать, да и писать тоже. Без них убивать легче,
жить проще!.."
открывая глаз, разделся, побросал амуницию куда-то во тьму, упал на низкую
кровать.
отдыху и восполнению сил.
начинался хорошо, плавно, и, узнавая этот сон-воспоминание, лейтенант охотно
ему отдался, смотрел будто кино в школьном клубе: земля, залитая водою, без
волн, без трещин и даже без ряби. Чистая-чистая вода, над нею чистое-чистое
небо. И небо и вода оплеснуты солнцем. По воде идет паровоз, тянет вагоны,
целый состав, след, расходясь на стороны, растворяется вдали. Море без конца
и края, небо, неизвестно где сливающееся с морем. И нет конца свету. И нет
ничего на свете. Все утопло, покрылось толщей воды.
вагонов, пощелкивая, ссыплются туда же вместе с людьми, с печами, с нарами и
солдатскими пожитками. Вода сомкнется, покроет гладью то место, где шел
состав. И тогда мир этот, залитый солнцем, вовсе успокоится, будет вода,
небо, солнце - и ничего больше! Зыбкий мир, без земли, без леса, без травы.
Хочется подняться и лететь, лететь к какому-нибудь берегу, к какой-нибудь
жизни.
пустоты наполнилось все вокруг. Усталые птицы, изнемогая в беспрерывном
полете, падали на крыши вагонов, громко бухали крыльями по железу. Их
закруживало, бросало в двери, они шарахались по вагону.
веником, гоняться за птицами, сшибал их веником, свертывал им головы, бросал
их под нары. Птицы предсмертно там бились, хрипло крича: "Хильфе! Хильфе!".
Лейтенант хватал человека за руки, пробовал отнять у него веник. "Жрать
чего-то надо?! - отбивался от него, отмахивал его веником человек.- Приварок
сам в руки валит!" А птицы все хрипели: "Хильфе! Хильфе!". Выскальзывая из
вагона, они беззвучно хлопали крыльями по воде. Были они все безголовые,
игрушечно крутились на одном месте, из черенков шей ключом била кровь, и
снова волны крови заплескались вокруг, и паровоз уже шел не по воде, а по
густеющей крови, по которой вразмашку плыл человек, догоняя безголовую утку,
он ее хватал, хватал ртом, зубами и никак не мог ухватить...
над пустотой, чтобы выпрыгнуть из бешено мчавшегося вагона, чтобы избавиться
от этой жути, и замер, почувствовав на себе пристальный взгляд.
Я выстирала верхнее. Белье бы еще постирать...
света не было.
Долго стояла она над ним, склонившись, смотрела, смотрела на него и
досмотрелась.
остановиться, она продолжала: как хорошо, что пришли ночевать снова те же
военные. Она уже привыкла к ним. Жалко вот, не смогла их снова уговорить
пойти в чистую половину. На кухне устроились... А на улице морозно...
Хорошо, что бои кончились. Еще лучше, если бы вовсе война кончилась... А
солдаты где-то раздобыли сухих дров. Сегодня они неразговорчивые, сразу
спать легли, и выпивал только один пожарник-кум...
кого-то ее принимал.
Я думала, вы больше не придете...
руки и внезапно увидел ее совсем близко. В разрезе халата начинался исток
грудей. Живой ручеек катился стремительно вниз и делался потоком. Далеко
где-то, оттененное округлостями, таинственно мерцало ясное женское тело.
Оттуда ударяло жаром. А рядом было ее лицо, с вытянутыми, смятенно бегающими
глазами. Борис слышал, слышал - кисточки кукольно загнутых ресниц щекочут
кожу на его щеке. Сердце взводного начало колотиться, укатываясь под гору.
Приглушая разрастающееся в груди стучание, все ускоряющийся бег, он сглотнул
слюну.
мы по Барабинской степи на войну ехали... Степь, рельсы - все под разливом.
Весна была. Жутко так...- Он чувствовал: надо говорить, говорить и не
смотреть больше туда. Нехорошо это, стыдно. Человек забылся, а он уже и
заподглядывал, задрожал весь! - Какая ночь... глупый сон... какая ночь...
тихая...- Голос его пересох, ломался, все в нем ломалось: дыхание, тело,
рассудок.
Слабым движением руки она показала - война откатилась, ушла дальше.
стучащих колесах. Женщина качалась безликой тенью в жарком, все сгущающемся
пале, который клубился вокруг, испепеляя воздух в комнате, сознание, тело...
Дышать нечем. Все вещее в нем сгорело. Одна всесильная власть осталась, и,
подавленный ею, он совсем беззащитно пролепетал:
Корнев Павел
Корнев Павел
Березин Федор
Шилова Юлия
Скальци Джон
Лукин Евгений