него, из-за сына, он не мог на то решиться, не смея бросить его на произвол
судьбы. Но и медлить, тянуть дальше тоже становилось опасно - уходили
последние силы, необходимые, чтобы собраться с духом...
его ради него?..
крепче прижался к отцу, заклиная свою синюю мышку:
Мысленно он прощался с сыном, и, чем дольше прощался, тем труднее, тем
мучительнее было подняться на последний шаг. Этой ночью он понял, что,
оказывается, вся его предыдущая жизнь была предтечей нынешней его ночи. Для
того он и родился и для того он умирал, чтобы из последних сил продлить себя
в сыне. Об этом он думал в тот час, молча прощаясь с сыном. Эмрайин совершал
для себя открытие - всю жизнь он был тем, кто он есть, чтобы до последнего
вздоха продлить себя в сыне. И если он не думал об этом раньше, то лишь
потому, что не было на то причин.
проскальзывала в сознании, как молния по небу. Он вспомнил и понял теперь
то, что произошло с ним однажды, когда они с покойным Мылгуном и другими
соплеменниками рубили великое дерево в лесу. Дерево стало валиться, а он по
чистой случайности оказался в тот момент на той стороне, куда заваливалось,
сокрушая все вокруг, это поверженное дерево-гигант. Все закричали в голос:
рвущейся кроной, обрушивая и опрокидывая само небо, вырывая кусок зеленого
лесного потолка вверху,
лишь об одном, что Кириск - тогда он был малышом и единственным ребенком,
Псулк еще не родилась,- он подумал тогда, в те считанные секунды, на пороге
неминуемой смерти, подумал только об этом, и ни о чем другом он не успел
подумать, что сын - это то, что будет им после него. Дерево рухнуло рядом, с
грозным гулом, обдав его волной листьев и пыли. И тут все облегченно
вскричали. Жив остался, жив и невредим Эмрайин!
сделало его таким, какой он есть, и что ничего лучшего и более сильного он
не испытывал в жизни, нежели отцовские чувства. За это он был благодарен
детям и прежде всего сыну, Кириску. Эмрайину хотелось рассказать Кириску об
этом, но он не стал его тревожить. Мальчику и без того было худо...
расставаться. И он не хотел уходить туда, не подумав об этом, хотя время уже
поджимало. Теперь он прощался с воспоминаниями, постоянно помня, что пора
покидать лодку...
море, он думал, оказывается, о том же, о чем думала она дома. Так было с
первых дней. Она знала, о чем он думал, находясь в плавании, так же, как он
знал о ее мыслях... Это узнавание на расстоянии было их тайной и никому
неведомым счастьем близости.
могли подтвердиться и не подтвердиться, он сразу сказал, вернувшись, жене:
радостью.- Откуда ты знаешь?
он должен был вскоре появиться. И тот срок постепенно приближался. В те дни
жена .ходила в его старых кожаных штанах, видавших виды,
латаных-перелатаных. Это для того, объясняла она, чтобы присутствовал его
мужской дух, когда он уходит на промысел, а не то плохо будет расти тот, кто
должен появиться. В те дни жена в его старых кожаных штанах была самой
красивой и желанной. Самой красивой и самой желанной! :
должен был сделать их отцом и матерью...
навеки.
что, когда его не было, ей было гораздо лучше без него.
вернулся с моря.
доставляло удовольствие, что он никак не мог ответить и не знал, как ему
быть, как объяснить мальчику, где он был, когда его не было.
свете, что он был в его крови, в его пояснице, откуда он истек в чрево
матери и возник, повторяя его, и что теперь, когда он сам исчезнет, он
останется в сыне, чтобы повторяться в детях его детей...
так, но теперь всему приходил конец. Его роду приходил конец. Самое большее,
жизнь Кириска могла продлиться еще на день, два, но не дольше, отец это
хорошо понимал. И в том заключалась для него непримиримая беда и несчастье,
а не в том, что приходилось покидать лодку ради сына...
благодарностью думал в оставшееся для него время о старике Органе и
аки-Мылгуне. Людей этих уже нет, им все равно, вспоминает ли о них кто или
не вспоминает, но думать так следует для самого себя. Даже за мгновение
перед смертью надо думать об этом для самого себя. Умирать надо, думая для
себя о таких людях.
предыдущие ночи. Он был укрыт отцовской кухлянкой. Мальчик открыл глаза,
поднял голову - отца в лодке не было. Он рванулся, шаря по лодке, и закричал
жутким воплем, горестно огласившим безмолвную пустыню туманного моря. И
долго не смолкал его одинокий, полный отчаяния и боли вопль. Он плакал
страшно, до изнеможения, а потом упал на дно лодки, хрипя, и бился головой о
борт. То была его плата отцам, его любовь, его горе и причитание по ним...
некуда было смотреть и некуда было деваться. Кругом все так же расстилался
белесый туман, и лишь море в этот раз нерешительно пошевеливалось, покачивая
и кружа лодку на месте.
он не уснул, то никогда и ни за что не пустил бы отца, вцепился бы руками и
зубами и не отпустил бы его, пусть бы они погибли вместе, пусть бы скорее
умерли от жажды и голода, но только бы не оставаться одному в полном и
страшном одиночестве. Ругал и упрекал себя, плача, что не проснулся, не
вскочил и не закричал, когда ночью вдруг он почувствовал, как сильно
дернулась и закачалась лодка от резкого толчка. Разве он допустил бы, чтоб
отец выбросился в море! Разве он не кинулся бы с ним вместе в эту черную
пучину!
некоторое время с новой силой, как бы возмещая свое отступление перед горем,
начался приступ жажды. Он даже во сне чувствовал, как изнывал и страдал от
безводья. Жажда одолевала, жажда терзала и душила его. Тогда он почти
вслепую дополз до бочонка и обнаружил, что пробка слегка при-ослаблена,
чтобы легче было ее вытащить, и ковш был рядом. Он налил себе воды и, ни о
чем не думая, напился, разнимая тем слипшиеся губы и спазмы глотки. Хотел
еще налить и еще выпить, но раздумал, сумел остановить себя. Водицы
оставалось еще раза на два попить...
Ведь вместе с отцом ему было бы легче утонуть, чем теперь, когда одиночество
и страх сковали его руки и ноги и когда он так страшится переступить за борт
лодки. Он решил, что сделает это, как только соберется с силами...
Кириску, судя по светлеющим тонам тумана. Значит, солнце сияло где-то в
зените. Однако солнечные лучи не пробивали пока толщу Великого тумана в его
великом оцепенении над океаном. Туман становился жиже, голубоватым, как дым
от усохших дров. И все равно далее двадцати-тридцати саженей ничего не
различить было, кроме темной, колышущейся воды вокруг.
грустью посмотрел на отцовские и мылгуновскис весла, аккуратно заставленные
по бортам. Лодка дрейфовала теперь сама по себе, двигаясь в тумане в
неизвестном направлении. И со всех сторон обступало мальчика одиночество, и
Василенко Иван
Посняков Андрей
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Афанасьев Роман