Глава пятая
лейтенант Пшенный приказал всем до единого красноармейца вверенного ему
подразделения выйти из помещения и построиться. Подняли даже больных.
Попцова стянули с нар за ноги, заправили его, дрожащего, мокрого, мятого,
дико вытаращившего гноящиеся глаза, вытолкали на улицу. Думали, командир
роты увидит, какие жалкие эти нижненарники, которых старшина Шпатор и даже
помкомвзвода Яшкин не трогали, боясь слез и стонов, пощадит их, вернет
обратно в казарму. Но Пшенный скомандовал:
морозом пронзенном пространстве военного городка.
лишь открывала рты, клубила пар отверстиями и не издавала ни звука. Старшину
Шпатора не проведешь.
и по-пластунски вперед!
мерзлый снег, мочой и разным дерьмом напичканный, -- запоешь как миленький.
новый подворотничок светится, сапоги блестят, глазки оцинковело сереют на
емкости. "Где подлый враг не проползет, пройдет стальная наша рота!" --
завели сначала, как водится вразброд, но постепенно разогрелись боевые
стрелки, осилили песню.
Булдакова же куда-то отрядили, в какую-то контору пол мыть -- будет он пол
мыть! -- у особняков этот пройдоха на крючке, брешет там, чего в его удалую
башку взбредет, правду-то не скажет, правда сделалась страшнее лжи, да и
пусть стучит, пусть сексотничает -- дальше фронта не пошлют, хуже, чем
здесь, содержать не будут, некуда хуже-то, и жопа не по циркулю у их
замордовать всех-то. Вон Колю Рындина как ломали! Всей политической и
сексотной кодлой, мракобесием его веру называли, сулились в бараний рог
согнуть старообрядца из далеких Кужебар, а он как молился, так и молится, не
зря, стало быть, учили в школе, да и везде и всюду, особо по переселенческим
баракам, арестантским поселениям, -- быть несгибаемым, не поддаваться
враждебным веяньям, не пасовать перед трудностями, жить союзом и союзно с
коммунистами. Вот и живут союзно, кто кого сомнет, кто у кого кусок упрет
иль изо рта выдернет, тот, стало быть, и сильный, тот и в голове союза. А
старообрядец Коля Рындин -- молодец, не пасует перед трудностями, хер
положил он на все увещевания и угрозы агитаторов-ублюдков.
-- вот это положительный пример для всех его собратьев по казарменному
несчастью. Так думали красноармейцы каждый по отдельности, каждый из тех,
кто еще не совсем разучился думать, сопротивляться тому, что навалилось на
него тяжким недугом или злой несправедливо- стью жизни и судьбы.
ровнял ряды, орал все громче, отдавая команды, чеканя шаг красноармейцев под
свой счет, который у него напоминал удар дровяной колотушки по пустой бочке:
"Р-ра-аз -- два, р-раз -- два, р-раз -- два!" Клячам колхозным, не военному
подразделению шагать под такой счет.
Интересно было наблюдать, как ходят и ведут подразделения командиры.
он еще из кадровых, маялся в боях сорок первого года в тех же местах, где и
Яшкин, получил осколочные ранения в таз, будто бы и в позвоночнике у него
минный осколок торчал, а кровь-то играет, зовет, охота себя прежнего
вспомнить -- пойдет с батальоном сперва ладно, шаг держит, подошвами сапог
землю клеит, видно, что и себе, и людям удовольствие от такого марша, но вот
начал с шагу сбиваться, ногу тянуть, каблуками песок вспахивать, отставать
-- отваливал на сторону, роняя командирам рот: "Ведите батальон на занятия"
-- и, махнув рукой возле шапки, возвращался в расположение.
переломит, ни травинки, ни хвоинки не сомнет, одно слово -- балет! Молодой
еще, необстрелянный командир второй роты лейтенант Шапошников обожал Щуся,
подражал ему во всем, хоть тот и был младше его званием, и многого достиг в
обиходе, в марше, но такого форса, такой выправки, такой строевой
отточенности, как у Щуся, достичь, конечно, не мог. "Тут талант надо иметь и
еще чего-то", -- утверждал старшина Шпатор. Он и сам, Аким Агафонович
Шпатор, был когда-то не последний ходок в строю, но нынче маршировал, будто
мазурку танцевал: идет-идет ладно, складно -- и подпрыгнет, пробежку сделает
-- и ручками, ручками все больше марширует, не ножками, точь-в-точь
устаревшая, скрывающая переутомленность балерина.
идет без всяких затей и напряжения, топает себе, делает строевую работу, то
весь избегается, издергается и роту издергает, мечась вдоль строя, считая
невпопад, сбивая шаги и от этого злясь еще больше на себя и на всех.
человек. Тот же командир первой роты Пшенный не со строем, не с народом шел,
ровно бы одинокий медведь по бурелому пер: сапоги бухают, терзают, мордуют
матушку-землю, комья грязи летят, песок попадется под сапог -- вихрем
взвивается, снег визжит под копытами, сук трещит, дорога воет.
Булдаков-згальник, если его принуждали выйти на занятия, подпевал в шаг
ротному: "Пшенный топает по грязи, а за ним начальник связи. Э-эх, Дуня,
Дуня-я, Дуня -- ягодка моя!.."
несчастью -- сонарники, как их называл старшина Шпатор, -- сбивали шаг, и
чем дальше топала рота, тем хуже у нее получалось дело. В военном городке, в
заветрии и в лесу рота еще более или менее правила шаг под звучную команду
помкомроты Щуся:
музыкален, от счета отступился. Щусь чеканил шаг сбоку иль забегал вперед и
показывал пример лихого строевика, способного ходить без музыки и барабана
вроде как под музыку и барабан, ходить так, что поварихи в комсоставской
столовой варить переставали, липли лицами к стеклам. "Есть же еще мушшыны на
свете!" -- вздыхали, и официантка по имени Груня победно оглядывала товарок:
мой!
намотать тряпья, газет, да и в обмотках, мерзло сползающих на щиколотки, в
едва зашитом рванье, в наглухо застегнутом шлеме, бело обдыханном,
приноровиться к младшему лейтенанту трудно, да и шагать и выглядеть браво не
очень-то получается. Но ребята старались изо всех сил, двоили шаг как можно
четче, хорошо сделали пробежку из леса к плацу -- так тут назывались поля,
на которых осенью росла капуста, свекла и брюква. После уборки урожая на
поле установили чучела, набитые соломой, чтоб колоть их штыком, как лютого
врага, козлины разные, чтоб прыгать через них, лестницы, турники, деревянных
коней понаставили, сосен понавалили сучковатых -- препятствия, окопов и
щелей в земле нарыли -- штурмовать их чтобы или прятаться от танков, метнув
перед этим мерзлый чурбак, вроде как гранату иль бутылку с горючей смесью.
пробежки упал. Яшкин, вернувшись, поднял хнычущего доходягу, тащил его за
ворот на плац, в боевые ряды. Попцов падал, скрючивался на снегу, убирая под
себя ноги, пытался засунуть руки в рукава, утянуть ухо в воротник.
пнул доходягу, распаленный гневом, не мог уже остановиться, укротить
яростный свой припадок. -- Встать! Встать! Встать! -- со всего маху понужал
он узким носком каменно блестевшего сапога корчащегося на снегу парнишку, на
каждый удар отзывавшегося коротким взмыкиванием, слюнявым телячьим
хлюпаньем. Побагровевшее лицо ротного, глаза его налились неистовой злобой,
ему не хватало воздуху, ненависть душила его, ослепляла разум, и без того от
природы невеликий. -- Пораспустились! Симул-лянты! -- вылаивал он. -- Я вам
покажу! Я вам покажу! Я вам...
"Ай-ай!" -- и начал странно распрямляться, опрокидываясь на спину, руки его
сами собой высунулись из рукавов шинели, раскинулись, стоптанные каблуки
скоблили снег, ноги, костляво обнажившиеся выше раструбов ботинок, мелко
дрожали, пощелкивали щиколотками. Вся подростковая фигурка разом обнажилась,
сделалось видно грязную шею, просторно торчащую из воротника, на ней совсем
черные толстые жилы, губы и лицо в коросте, округляющиеся глаза, в которых
замерзали остановившиеся слезы, делались все прозрачней. С мученическим
облегчением Попцов сделал короткий выдох и отвернулся ото всех, зарывшись
носом в носок со снегом.
сражений, почувствовал неладное, нагнулся над Попцовым, схватил его за
кисть, сжал пальцами запястье.
товарища. С немой оторопью смотрели ребята на умершего -- к смерти они еще
не привыкли, не были к ней готовы, не могли ее сразу постигнуть, значение
происшедшего медленно доходило до них, коробило сознание ужасом.
куцей шинеленке, с как попало накрученными обмотками, меж витков обстеганных
обмоток светились голые, в кость иссохшие ноги, на груди разошелся крючок
шинели, обнажив залоснившуюся нижнюю рубаху. Гимнастерки на Попцове не было,
он ее променял на картошку, когда рота ходила после октябрьских праздников
на стрельбище. Зубы Попцова, давно, может и никогда не чищенные, неровные,
наполовину сгнившие зубы обнажились. Из-под шлема серенькой пленкой начали
выплывать вши.. Они суетились на остывающем лице, тыкались туда-сюда. Яшкин
вспомнил, как его, тяжело раненного, в походном лазарете зараженного
желтухой, везли по холмистой Смоленщине, и, видимо, вши пошли уже с него, но
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Быков Василий
Сапковский Анджей
Бажанов Олег
Корнев Павел