положил локоть на опущенное стекло, проговорил уже смягченным тоном:
предела. Без всяких прострации. Пока!
если хочешь знать. Всю дорогу нудил.
понравился?
стало иметь свою машину? Он инженер? Чем он занимается: кастрюли
какие-нибудь в артели штампует?
ошибаешься, Олег делает такие кастрюли, без чего самые скоростные самолеты
летать не смогут. О его работе газеты не пишут. Но это уж дело другое. Не
тема для разговора.
твой бывший лейтенант? Он ведь вместе с тобой воевал... Наверное, все было
вместе?
парень. Вот мы ехали сейчас, и я вспоминал один случай на Днепре... Тогда
я понял, кто такой Олег. И до конца войны не изменил мнения. А то, на
Днепре, многого стоило.
относишься к таким?
выстрела. А это говорит кое о чем.
история вот какая, брат... В сорок третьем, когда я командовал ротой,
приказано было первым форсировать Днепр под Киевом в районе трехъярусной
обороны немцев, захватить совсем крохотный плацдарм - песчаную отмель,
которую шагами можно было измерить: триста пятьдесят в глубину, триста в
ширину, как сейчас помню. И главное - держаться не меньше пяти суток, а
если возможно, и дольше. Так нужно было дивизии. А в роте у меня было сто
сорок человек, по приказу командира дивизии усилили нас десятью
пулеметами. Ночью на лодках форсировали, то есть переплыли на правый берег
через полукилометровую ширину Днепра, стали окапываться в кустарнике без
боя, почти без потерь. Только одну лодку снесло течением во время
переправы, прибило к косе левее, к самой обороне немцев. Оттуда крики
слышали, пулеметные и автоматные очереди, ракеты взлетели, но на помощь
прийти было невозможно. За ночь мои ребята успели окопаться на отмели. До
первой немецкой траншеи метров сорок: ручные гранаты свободно можно было
добросить с высокого берега до наших ячеек. И нам слышно было, как часовые
переговаривались в их окопах. На рассвете они обнаружили нас. Ну а потом
началось... Пять дней и ночей непрерывных немецких атак, о которых двумя
словами не расскажешь. Они знали, сколько нас на отмели, и перед атаками в
рупор кричали минут по пять через переводчика: "Сдавайтесь, пощадим вас!
Вы обречены, русские Иваны! А у нас будете пить водку, любить женщин! Мы
повысим вас в чине!" Мы лишь огнем отвечали. И после каждой атаки хоронили
убитых. Рота моя на глазах таяла... На шестую ночь сижу в окопе, голова
мутная, днем осколками мины ранило в бровь и правую руку. В ушах звенит.
Всеми силами стараюсь не заснуть, наблюдаю... В левой руке держу
парабеллум, в моем отечественном пистолете патроны кончились, а этот
парабеллум у убитого на бруствере немецкого офицера взял. Так вот, сижу,
глаза рукавом разлеплю и только об одном думаю: как бы на правом фланге
мои ребятки не заснули - там к той ночи почти никого не осталось... Вдруг,
как во сне, слышу: справа от меня - выстрелы, трассы, крики... Какая-то
беготня. Потом наша сигнальная ракета. Схватил одной рукой ручной пулемет,
бегу со всех ног туда. И тут мне не по себе стало: немцы молча в рост
бегают вдоль наших окопов и в упор солдат расстреливают из автоматов.
Сразу понял: или боевое охранение сняли, или все-таки мои ребята заснули.
А сон тогда был равен смерти. Я с пулеметом упал на бруствер, выпустил
весь диск до последнего патрона по этим немцам, над окопами бегающим, а у
самого аж озноб... Слышу - стихло. Отшвырнул пулемет, пошел по траншее,
считаю убитых - осталось из роты уже не больше десятка, из офицеров - я да
Олег, командир взвода. Иду и, как в каком-то бреду, повторяю одно и то же:
"У нас еще, ребята, три пулемета и запас лент остались, назад пути нет, а
отмель наша. Не спать. Только не спать, ребята". И тут вижу: в окопчике
один солдат сидит, пожилой совсем дядька, смотрит на меня и сам вроде без
звука плачет, слезы вытирает со щетины. Присел к нему. "Что, - спрашиваю,
- отец? Что случилось? Ранило?" А солдат слез удержать не может. "Пропали
мы здесь, старший лейтенант. Всем, видно, пришел конец". Встаю с еще
неготовым ответом. Что сказать? И говорю, что тогда сам думал и чтоб все
слышали: "Не мы, отец, первые на этой земле умираем, не мы последние. До
нас умирали люди и будут умирать. Если же умрем здесь, считай, что смерть
эта вполне обычная". Он спрашивает меня: "А дети? Как дети без нас?" В те
годы мне это трудно было понять, детей, конечно, у меня и не ожидалось. Но
все-таки пришла мысль: "У всех дети, у него, у тебя, у всех". - "Да, у
всех", - согласился. А я даже обрадовался этому ответу и снова повторяю:
"Кончай, отец, с этим настроением. Ничему это не поможет. Все мы тут в
одинаковом положении. Если же раскиселимся и в плен возьмут, никто своих
детей не увидит никогда". Других слов тогда не мог найти. В общем, ротой
стал командовать в девятнадцать, а некоторым моим солдатам было под сорок
уже.
окопе пятьдесят "лимонок" оставалось и одна граната "эргэде" - все до
одной "лимонки" по фрицам пошвырял, а эту солидную "эргэде" оставил при
себе... Так вот, в последнюю ночь после третьей атаки снова проверяю, иду
по своей обороне. Везде ни выстрела, слышно только: раненые немцы кричат,
стонут за бруствером, а во взводах, кажется, и раненых нет: прямые
попадания мин в траншею. И пулеметы все поковерканы. Не пулеметы -
металлолом. Всю роту сосчитал, как говорится, по головам: оставалось из
ста сорока семь человек со мной. Но я хорошо знаю: ни одного целого
пулемета, ни одного патрона в парабеллуме, только моя единственная граната
"эргэде". Все смотрят на меня, молчат. А меня от усталости и потери крови
качает, как пьяного, еле на ногах держусь, а держаться надо... Солдаты мои
едва живые, все в бородах, дышат с хрипом, исхудалые, но глаза еще живут,
и у каждого в глазах вопрос: "А что дальше, старший лейтенант?"
атаки. И вот у меня одна граната. Последняя. Но если начнется еще атака,
встать вокруг меня, головами поближе - и я чеку дерну, чтоб сразу всем.
Кто против и сомневается, отойти в сторону! А сейчас - всем раздеться.
Приказываю - переправляться через Днепр!"
метров десять по отмели, проверь". Тот перелез через бруствер, пополз в
сторону воды. А луна как раз из-за облаков выглянула, и очень ясно его
нижняя рубаха на песке выделяется белым. Но немцы не стреляют. Зову его
назад. Приказываю всем мокрым песком, грязью замазать нижние рубахи.
Оглядел солдат, спрашиваю, все ли на воде могут держаться. Оказалось, все.
"Так вот, возвращаемся на тот берег. По песку поползем так: в середине
лейтенант Кустов с гранатой, все по бокам - если немцы будут окружать
возле воды, даю сигнал: "Чеку дергай! За, мной!" Потом поползли и поплыли.
На том берегу меня почти без сознания вытаскивал из воды Олег - мое
ранение и потеря крови сказались. Но семь человек из роты вывели, хотя в
штабе дивизии уже и не надеялись, что кто-то из нас уцелел. Уже после
госпиталя у Олега спрашиваю: "Скажи, выдернул бы чеку из гранаты, если бы
я скомандовал?" А он даже побледнел, как будто я его оскорбил или ударил:
"Что за вопрос? И не задумался бы". Вот и вся эта история. Так что, брат,
с Олегом у меня особые отношения. Вместе с ним не один пуд соли съели.
Тебе все ясно, Никита?
наверно, повезло. Твоему поколению. Несмотря ни на что.
наверное, в автодорожном учился?
самостоятельной жизни. И независимости. Не мог сидеть за столом и с умным
видом слушать лекции. Смотрел на профессора и думал: "А вы знаете,
уважаемый, как разрывается снаряд на бруствере?" Потом у меня уже была
семья. Рано женился. Снять комнату стоило две стипендии. Это понятно,
брат? Но было все-таки веселое время - мы вернулись с ощущением, что весь
мир перед нами. Завоеванный и освобожденный. По вечерам собирались, пили
водку, вспоминали фронтовых ребят, живых и погибших, и ждали манны
небесной. Потом бросил институт и, знаешь, почти не жалею об этом. Я люблю
машину, сам не знаю почему. Впрочем, конечно, знаю. Как живое существо.
Это может тебе показаться странным, но сидеть где-нибудь в конторе по
восемь часов и общаться с бумагами не смог бы. И с учениками возиться
люблю. Со всякими - бездарными и способными.
неинтересно.
Семенова Мария
Афанасьев Роман
Якубенко Николай
Свержин Владимир
Афанасьев Роман
Мороз Александра