Чтение 16–й страницы книги ~Мои скитания~

Пошли. Отец заставил меня снять кобылку. Я запря-тал ее под диван и
вышел в одной рубахе. В магазине го-тового платья купил поддевку, но отцу я
заплатить не поз-волил -- у меня было около ста рублей денег. Закусив, мы
поехали на пароход "Велизарий", который уже дал первый свисток. За полчаса
перед тем ушел "Самолет".

Вдруг отец вспомнил, входя на пароход:

-- А ведь красную жилетку твою забыли!.. Куда ты ее засунул? Я не
видал...

-- Да под диван.

-- Экая жалость! На век бы сохранил дорогую па-мять.

Мы сидели за чаем на палубе. Разудало засвистал третий. Видим, с берега
бежит офицер в белом кителе, с маленькой сумочкой и шинелью, переброшенной
через руку. Он ловко перебежал с пристани на пароход по одной сходне, так
как другую уже успели отнять. Поздоровав-шись с капитаном за руку, он легко
влетел по лестнице на палубу-- и прямо к отцу. Поздоровались. Оказались
старые знакомые.

-- Садись, капитан, чай пить.

-- С удовольствием... Никак отдышаться не могу. Опоздал... И вот
пришлось ехать на этом проклятом "Велизарии"... А я торопился на "Самолет".
Никогда с этим купцом не поехал бы... Жизнь дороже.

-- А что?

-- Не знаете?

В это время был подан третий стакан для чаю. Отец нас познакомил:

-- Капитан Егоров.

Продолжался разговор о "Велизарии". Оказывается, что пароход
принадлежит купцу Тихомирову, который, когда напьется, сгоняет капитана с
рубки и сам команду-ет пароходом, и во что бы то ни стало старается догнать
и перегнать уходящий из Рыбинска "Самолет" на полча-са раньше по расписанию,
и бывали случаи, что догонял и перегонял, одновременно приводя в ужас
несчастных пассажиров.

-- Шуруй! Сала в топку! Шуруй!

Неистово орет с капитанского мостика. Пароход содро-гается от
непомерного хода, -- а он все орет:

-- Шуруй! Сала в топку!

На его счастье оказалось, что Тихомиров накануне остался в Ярославле, и
пассажиры успокоились...

Мы мило беседовали. Отец рассказал капитану, что мы были в гостях в
имении, и, указав на меня, сказал:

-- Все лето рыбачил да охотился сынок-то, видите, каким арабом стал.

И тут же добавил, что я вышел из гимназии и не знаю еще, куда
определиться.

-- Да поступайте же к нам в полк, в юнкера... Из вас прекрасный юнкер
будет. И к отцу близко -- в Ярославле стоим.

После недолгих разговоров, тут же было решено, что мы остановимся в
Ярославле, и завтра же Егоров устро-ит мое поступление.

-- Вот хорошо, что вы опоздали на "Самолет", а то я никогда и не думал
быть военным,-- сказал я.

-- Кисмет! -- улыбнулся Егоров. Он служил прежде на Кавказе и любил
щегольнуть словечком.

-- Да-с, Кисмет! По турецки значит -- судьба.

Кисмет! Подумал и я, и часто потом вспоминал это слово:

-- Кисмет!

x x x

Я сидел один на носу парохода и смотрел на каждое еще так недавно
исшаганное местечко, вспоминал всякую мелочь, и все время неотступно меня
преследовала песня бурлацкая:

Эх, матушка Волга,

Широка и долга

Укачала -- уваляла,

Нашей силушки не стало...

И свои кое-какие стишинки мерцали в голове... Я по-шел в буфет, добыл
карандаш, бумаги и, сидя на якор-ном канате -- отец и Егоров после завтрака
ушли по каю-там спать, -- переживал недавнее и писал строку за стро-кой мои
первые стихи, если не считать гимназических шу-ток и эпиграмм на учителей...
А в промежутки между на-писанным неотступно врывалось--

Укачала -- уваляла,

Нашей силушки не стало...

Элегическое настроение иногда сменялось порывом. Я вскакивал, прыгал
наверх к рулевому, и в голове бодро звучало:

-- Белый пудель шаговит, шаговит...

И далее, в трудные миги моей жизни, там, где требо-вался подъем порыва,
звучал бодряще "белый пудель" и зажигал, а "черный пудель" требовал упорства
и поддер-живал настроение порыва...

-- Вот здесь, в тальниках, под песчаной осыпью схо-ронили вятского
паренька... Вот тут тоже закопали. Видишь знакомые места и что-то неприятное
в голове... Не сообразить... А потом опять звучит: "Черный пудель шаговит,
шаговит...".

С упорством черного пуделя я добивался во время пу-тины, на переменах и
ночевках у всех бурлаков-- отку-да взялся этот черный пудель. Никто не знал.
Один от-вет:

-- Испокон так поют.

-- Я еще ее молодым певал, -- подтвердил седой Кузь-мин, чуть не
столетний, беззубый и шамкающий. Он еще до Наполеона в лямке хаживал и со
всеми старыми раз-бойничьими атаманами то дрался за хозяйское добро, то
дружил, как с Репкой, которого уважал за правду. И те-перь он, бывший
судовой приказчик, каждую путину от Утки-Майны до Рыбинска ходил на расшиве.
Он только грелся на солнышке и радовался всему знакомому кру-гом.
Старик-хозяин, у отца которого еще служил Кузьмич и всю жизнь у него, брал
его, одинокого, с собой в пу-тину, потому что лучшего удовольствия доставить
ему нельзя было. Назад из Рыбинска до Утки-Майны оба ста-рика спускались в
лодке, так как грехом считали ездить "на нечистой силе, пароходе, чертовой
водяной телеге, ко-леса на которой крутят души грешных утопленников".

x x x

-- Так искони веки вечинские пуделя пели! Уж очен-но подручно -- белый
-- рванешь, черный -- устроишься... И пойдешь, и пойдешь, и все под ногу.

-- Так, но меня интересует самое слово пудель. По-чему именно пудель, а
не лягаш, не мордаш, не волко-дав...

-- Потому что мордаши медведей рвут за причинное место, волкодавы
волков давят... У нашего барина такая охота была... То собаки, -- а это
пудель.

-- Да ведь пудель тоже собака, говорю.

-- Ка-ак?.. А ну-ка, скажи еще... Я не дослышал...

Разговор происходил в яркий солнечный полдень. На горячем песке грел
свои старые кости Кузьмич, и с нами сидел его старый друг Костыга и бывалый
Улан. Улан курил трубку, мы с Костыгой табачок костромской поню-хивали, а
раскольник Кузьмич сторонился дыму от труб-ки -- "нечистому ладан
возжигаешь" -- говорил Улану, а нам замечал, что табак -- сатанинское зелье,
за которое Нюхарям на том свете дьяволы ноздри повыжгут и что этого зелья
даже пес не нюхает... С последним я согла-сился, и повторил старику, что
пудель-- это собака, по-рода такая. Оживился старик, задергался весь и
гово-рит:

-- Врешь ты все! Наша песня исконная, родная... А ты ко псу применяешь.
Грех тебе!

-- Что-то, Алеша, ты заливаешь. Как это, песня-- и пес? -- сказал
Костыга.

Но меня выручил Улан и доказал, что пудель-- со-бака.

И уж очень грустил Кузьмич:

-- Вот он грех-то! Как нечистой-то запутал! Про пса смердящего пели, --
а не знали... Потом встрепенулся.

-- Врешь ты все... -- и зашамкал помня мотив:

"Белый пудель шаговит...".

И снова, отдохнув, перешел на собачью тему:

-- Вот Собака-барин, так это был. И сейчас так пе-ремена зовется, к
Костроме туда, Собака-барин.

-- Кто не знает Собаку-барина!

Старики-бурлаки еще помнили Собаку-барина. На-зывали даже его фамилию.
Но я ее не упомнил, какая-то неяркая. Его имение было на высоком берегу
Волги, меж-ду Ярославлем и Костромой. Помещик держал псарню и на проходящих
мимо имения бурлаков спускал собак. Его и прозвали собака-барин, а после
него кличка так и оста-лась: перемена -- Собака-барин.

x x x

Я писал, отрывался, вспоминал на переменах, как во время дневки мы
помогали рыбакам тащить невод, полу-чали ведрами за труды рыбу и варили
"юшку"... Все вспо-миналось, и лились стихи строка за строкой, пока не
по-дошел проснувшийся отец, а с ним и капитан Егоров. Я их увидел издали и
спрятал бумагу в карман.

После, уже в Ярославле, при расставаньи с отцом, когда дело поступления
в полк было улажено, а он по-ехал в Вологду за моими бумагами, я отдал ему
ориги-нал моего стихотворения "Бурлаки", написанного на "Велизарии".

Грубовато оно было, слишком специально, много чи-сто бурлацких слов. Я
тогда и не мечтал, что когда-ни-будь оно будет напечатано. Отдал отцу -- и
забыл его. Только лет через восемь я взял его у отца, поотделал слегка и в