Чтение 16–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

Генерал опять обратился к Севрюкову:

- Значит, товарищ Севрюков, не сумеете быстро там сосредоточиться?
Плохо! Поразмыслите об этом. А фланговое перестроение сколько времени у
вас займет?

- Фланговое перестроение? Какую занять линию, товарищ генерал?

Панфилов указал на опушку, где был скрыт командный пункт батальона,
откуда, перерезав белое поле колеей, уже неразличимой в сумерках, нас
доставила сюда машина.

- Вот вам линия, товарищ Севрюков: от леса и до берега. Задача -
прикрыть батальон с фланга.

Севрюков подумал:

- Пятнадцать - двадцать минут, товарищ генерал.

Панфилов оживился:

- Не сочиняете ли? Ну-ка, ну-ка... Командуйте, товарищ Севрюков.
Засекаю время.

Севрюков козырнул, повернулся и не торопясь пошел к связным. С
полминуты он молча оглядывал местность. Я кричал ему взглядом: "Чего
мнешься? Не будь мямлей! Скорее, скорее!" И вдруг услышал хрипловатый
шепот:

- Молодец, думает!

Панфилов с улыбкой шепнул мне это. Лицо перестало быть строгим. Он с
любопытством следил за Севрюковым.

А Севрюков уже указывал связным ориентиры. Мы услышали:

- Пулеметный взвод прикрывает, потом отходит последним... Муратов,
бегом!

Панфилов, не удержавшись, кивнул. Сорокалетний лейтенант, бывший
главный бухгалтер табачной фабрики в Алма-Ате, ему явно нравился.

А Муратов, маленький крепыш татарин, уже мчался по берегу, выбрасывая
сапогами комья снега. К лесу побежал высокий Белвицкий, до войны студент
педагогического техникума. Он стал маяком на линии, которую наметил
генерал. У меня мелькнуло: "Ошибка! Под обстрелом так не постоишь!" Но
Севрюков уже яростно махал ему рукой, показывая, чтобы пригнулся.
Белвицкий не понимал. Севрюков сам присел, и тот догадался.

А в сгущающихся сумерках показалась наконец первая бегущая к лесу
цепочка. Я распознал могучую фигуру Галлиулина, согнувшегося на бегу под
телом пулемета, но даже и теперь возвышающегося над другими.

Пулеметный взвод залег.

Минуя его, к опушке неслись стрелки с едва различимыми отсюда
черточками взятых наперевес винтовок. Вот они уже падают в снег - на белом
поле появляется темный пунктир новой оборонительной линии.

Мне казалось: часы, которые держал, изредка поглядывая на них.
Панфилов, будто отстукивают во мне. Каждый удар выбивал: "Хорошо, хорошо,
хорошо!" Поймете ли вы меня? Ведь это же был мой батальон, мое творение,
куда я вложил все, чем обладал; батальон, о котором, по уставу, мне
положено говорить: "я". И вдруг опять подумалось: "А сумеем ли мы так
сманеврировать под обстрелом, когда над полем будут проноситься пули,
когда с грохотом будут рваться снаряды и мины? Что, если тогда кто-нибудь
панически крикнет: "Окружают!" - и кинется в лес? Что, если от него
заразятся и бросятся за ним другие? Нет, нет! Такого на месте уничтожат
командиры, такого пристрелят сами бойцы!" А часы - или сердце -
отстукивали: "А уверен ли ты? А уверен ли ты?" Стиснув зубы, я отвечал:
"Уверен, уверен, уверен!"

Бойцы уже пробегали подле нас и ложились неподалеку, сразу пуская в ход
саперные лопатки и насыпая перед собой холмики снега. К Севрюкову
вернулись его скороходы.

Над полем, уже повернутым фиолетовыми тонами, опять появился силуэт
Галлиулина с телом пулемета на богатырской спине. Пулеметный взвод,
прикрывший перестраивающуюся роту, отходил, занимая место в ряду. Теперь
бежал кто-то один, отставший. Севрюков следил за ним взглядом. Дождавшись,
когда и этот плюхнулся в снег, Севрюков подошел к Панфилову:

- Товарищ генерал! Согласно вашему приказанию рота произвела фланговое
перестроение. Занята указанная вами линия обороны.

Панфилов, сощурившись, вглядывался в часы.

- Чудесно! - воскликнул он. - Восемнадцать с половиной минут. Отлично,
товарищ Севрюков! Отлично, товарищ Момыш-Улы! Теперь не уйду, пока не
скажу бойцам "спасибо". Ежели с таким народом мы немцев бить не будем,
тогда куда же мы годны? Каких бойцов нам еще надо? Давайте-ка роту сюда,
товарищ Севрюков.

Опять понеслись гонцы, и вскоре взводными колоннами, бегом, рота
собралась возле генерала. Севрюков выровнял строй, скомандовал "смирно!" и
доложил генералу. В сгустившейся темноте лица стали невидимы, но контуры
строя были резко обозначены.

Панфилов не любил произносить речи, он обычно предпочитал беседовать с
сидящими вокруг бойцами, но на этот раз обратился к роте со словом -
правда, очень кратким, занявшим всего две-три минуты.

Не удерживая радости, он похвалил бойцов.

- Как старый солдат скажу вам, товарищи, - негромко говорил он, - с
такими бойцами генералу ничто не страшно.

Даже не видя лица, по голосу можно было угадать, что он улыбается.
Помолчав, он спросил, словно обращаясь к самому себе:

- Что такое боец? Боец всем подчиняется, перед каждым командиром стоит
"смирно", исполняет приказания. Это нижний чин, как говорилось раньше. Но
что такое приказ без бойца? Это мысль, игра ума, мечта. Самый лучший,
самый умный приказ так и останется мечтой, фантазией, если плохо
подготовлен боец. Боеготовность армии, товарищи, это прежде всего
боеготовность солдата. Боец на войне - решающая сила.

Я чувствовал, с каким вниманием слушают Панфилова.

- Когда роты действуют так, как только что действовали вы, так
исполняют приказ, то... то не видать немцу Москвы. Спасибо, товарищи, за
отличную боевую подготовку! Спасибо за службу!

Над полем громыхнуло:

- Служим Советскому Союзу!

И стало опять очень тихо.

- Спасибо, товарищ Севрюков, - сказал генерал, пожимая руку командиру
роты. - С такими орлами и я орел.

В тишине это услышали все. И опять по голосу можно было угадать, что
Панфилов улыбается. А бойцы? Улыбались ли? Ведь бывает же иногда так, что
улыбка чувствуется сквозь темноту и сквозь безмолвие, но в том-то и была
моя беда, мое мучение, что в этот вечер, после выговора, терзавшего меня,
я не ощущал чудесного чувства слитности с бойцами, о котором я вам
рассказывал, которое не раз, как награда, как счастье, приходило ко мне. Я
не видел лиц. Может быть, люди улыбались, а может быть, все еще томились,
все еще были невеселыми, все еще ожидали от генерала какого-то особенного
слова - слова, которое помогает в бою, не сознавая, что слово это уже
сказано.

Я не слышал дыхания роты, не видел ее лица. Это тоже, вместе с
выговором, было наказанием за какую-то большую ошибку. В чем она?

Я перебирал в уме резкие слова генерала. "Даже и мысли об этом я не
вижу", - сказал он, указывая стрелкой удар по врагу. Мысли! Да, что-то
мною не додумано, что-то мною не доделано. И не только в расположении
минных полей, в переправочных средствах, но и в душах бойцов. Но что
именно? Эх, победа, одна победа в бою - вот что надобно нам!

Я проводил генерала до машины.

- Потщательнее ведите разведку, - говорил он, ступив на подножку. -
Посылайте и посылайте людей вперед. Не надо им все время, скрючившись,
сидеть на земле, пусть повидают немцев перед боем.

Он подал на прощание руку и, задержав мою в своей, продолжал:

- Знаете, товарищ Момыш-Улы, чего еще не хватает батальону? Один раз
поколотить немцев!

Я вздрогнул. Это было как раз то, чего и я страстно желал.

- Тогда, товарищ Момыш-Улы, это будет не батальон - нет, это будет
булат! Вы знаете, что такое булат? Узорчатая сталь, сталь с таким узором,
который ничто в мире не сотрет! Вы поняли меня?

- Да, аксакал.

Я сам не знаю, как вырвалось у меня это слово. Я назвал Панфилова так,
как Бозжанов называл меня, как мы, казахи, обращаемся к старшему в роде, к
отцу.

Я ощутил его рукопожатие.

- Не ждите, а ищите случая. И как подвернется - бейте! Рассчитайте и
бейте! Обдумайте это, товарищ Момыш-Улы.

И он снова спросил, подавшись ко мне, желая яснее видеть меня в
полумраке:

- Вы поняли меня?

- Да, товарищ генерал.

Панфилов двумя руками, по-казахски, пожал мою руку. Это была ласка.

За ним захлопнулась дверца. С горевшими вполсвета фарами машина
двинулась по снежному полю. А я стоял и стоял, глядя вслед генералу.

Ночью мы составили график.

Со свойственной ему деловитостью Рахимов вычертил табличку.

На рассвете три отделения - по одному от каждой стрелковой роты -
разными дорогами отправились в разведку. Затем через каждые два часа, по
графику, отделение за отделением уходило за реку, вперед, туда, откуда
надвигались немцы. Бойцам ставилась задача: поглядеть. Пока больше ничего.
Поглядеть, увидеть живого немца и вернуться.

Я хотел, чтобы бойцы уверились, что на нас идут не чешуйчатые,
хвостатые чудовища, не лешие, не драконы с огнем изо рта, а люди. Люди с
развращенной, разбойничьей душой, но с такими же телами, как у нас, с
человеческой кожей, которую легко пробивают штык и пуля, - существа,