ходил по крыше сарая в соседнем дворе, заваленном щепками, и, задрав
голову, глядел в эту синеву, завороженный полетом своей стаи.
проезжала машина, разбрызгивая лужи на тротуары.
идут занятия, в классах - солнечная тишина...
суровостью ощупала глазами всех поочередно.
предбаннике подштанники выставил?
пуговицами и поясом халата, Глафира Семеновна проговорила командным тоном:
потянула за собой в палату. - Вам распусти вожжи, кавалеристы, на голову
сядете и погонять будете!
своенравных больных, которые, по ее убеждению, готовы были враз сесть на
голову, как только еле-еле поослабишь вожжи, и при ее последних словах
пулеметчик Сизов прыснул:
беспричинное веселье под пресекающим взглядом Глафиры Семеновны, сделав
независимый вид, почесал за ухом увеличительным стеклом. - М-да. Народ
пошел... хуже публики.
Семеновну просяще, но та в момент исполнения своих обязанностей была
непроницаема: стряхнула градусник, без колебаний сунула ему под мышку и
ушла, выказывая непоколебимость, закрыв за собой плотно дверь.
прочитал заголовки, затем устарелую сводку. Но даже по этой старой сводке
весь мир кипел, сотрясался от событий: армия давно миновала Карпаты и
Альпы, вошла в Болгарию, Венгрию, Австрию, Чехословакию, продвигалась в
глубь Германии. Да, там - тоже весна... Размытые, вязкие дороги, лужи,
даль в сиреневой дымке, незнакомые деревни и солнце, весь день солнце над
головой. Проносятся машины с мокрым брезентом: на перекрестках - "катюши"
в чехлах, до башен заляпанные грязью танки. И, как всегда в долгом
наступлении, идут солдаты по обочине дороги, вытянувшись цепочкой,
подоткнув полы шинелей под ремень, идут, идут в туманную апрельскую даль
этой чужой, теперь уже достигнутой через четыре года, притаившейся
Германии... "Где сейчас батарея?"
батареи по весенним полям. И вдруг из этого состояния его словно
вытолкнули суматошные шаги в коридоре, как будто бегущий там перезвон шпор
и чей-то возглас за дверью:
притащили, кавалеристы?
косяк солнца, совершенно неожиданно возникла белокурая голова Гребнина;
лицо его широко расплылось в неудержимой улыбке.
шумно, звеня шпорами, ввалились в палату Саша Гребнин и Дроздов. А когда
Алексей, вскочив с койки, кинулся к ним навстречу, оба одновременно
протянули ему красные, обветренные руки, столкнулись, захохотали, и
Гребнин тщетным криком попытался восстановить порядок, боком оттесняя
Дроздова:
Что? Ходишь?
рывком, притянул к себе, говоря с грубоватой нежностью:
тебя никогда без формы.
алфавитный порядок. Я на Г, а ты на Д! Толька, отпусти Алешку, не то
тресну по затылку!
голосом Алексей. - Не представляете, как я рад!..
гимнастерки халатов торчали красные ручищи, сапоги со шпорами были в
грязи, от обоих так и веяло теплом улицы, весенним ветром; лица были
крепки, веселы, обветренны, плечи так широки, что вся палата сразу
показалась маленькой, а эти узенькие халаты не вязались со сдержанной
силой, которая кричаще выпирала из них.
Все рассказывайте, я же ничего не знаю! Как я рад видеть ваши рожи, черт
возьми! Садитесь вот сюда на койку, вот сюда садитесь!..
койки. - Предметов новых ввели - кучу. Немецкий язык, арттренаж, огневая.
По артиллерии перешли к приборам...
Понимаешь, мы с Мишей Луцем еще в четверг собрались к тебе. Приходим к
помстаршине. Считает белье, бубнит под нос, не в духе: наволочки какой-то
не хватает. Обратились по всей форме, а он, дьявол, не отпустил:
обратились, мол, не по инстанции. Хотели на следующий... - тут Гребнин
покосился на улыбнувшегося Дроздова, - а на следующий день нам с Мишей
"обломилось" на неделю неувольнения. Формулировка: "За хорошую
организованность шпаргалок во взводе". Короче говоря, хотели написать
ответы на билеты по санделу вместе с Мишкой, даже использовать не сумели,
как майор Градусов попутал... Оказывается, он перед зачетом слышал, как мы
с Мишей договорились в ленкомнате. Представляешь номер? Сразу, конечно,
вызвал Чернецова, построение всего взвода. "Курсанты Гребнин и Луц, выйти
из строя! Так вы что же, голубчики..." И пошел раскатывать! Нотацию читал
так, что Мишка от отупения дремать перед строем начал. Я говорю: "Товарищ
майор, разрешите объяснить..." - "Не разрешаю!" Я говорю: "Товарищ майор,
пострадали зря - шпаргалки и написать не успели". - "Что-о? За разговоры и
оправдания - две недели неувольнения!"
наводи, не приврал. Это что! Понимаешь, такая еще штука случилась...
разглядывая Алексея своими по-детски ясными глазами, проговорил неловко: -
Алеша... Когда тебя думают выписывать? Это главный вопрос.
открылось... Вы не представляете, как надоело мне лежать тут, хоть удирай!
поможем. Ночью откроешь окна - и конец простыни будет у тебя. Ну, ты,
конечно, привяжешь конец простыни за ножку кровати и...
попеременно обрушатся на голову Сашке, который будет стоять под окном и
держать под уздцы двух вороных коней, из-под копыт которых будут лететь
снопы искр, - в тон ему договорил Дроздов и, отдернув рукав халата от
своих трофейных часов, показал их Гребнину. - С твоим трепом ушло время.
Увольнительная у нас на полчаса фактически - отпустили со строевой,
Алеша...
- Да ладно, в следующий раз. - Он вынул из кармана какую-то бумажку,
грозно скомандовал: - Сидеть смирно! Слушай приказ дежурного по батарее.
Привет от Бориса, от Зимина, Луца, Кима Карапетянца, Степанова, Полукарова
и прочих, и прочих... список огромный, заплетается язык. Короче - от всей
братии. Заочно жмут твою лапу, так и ведено передать! Особенно и
категорически настаивал на привете помстаршина Куманьков. "Я, - заявил он,
- завсегда почитаю геройство". Молчать! У меня здесь все записано. Топором
не вырубишь! Жди три свистка под окном лунной ночью и открывай окно...
первым и, стискивая им руки, спросил: - А что Борис не пришел? Что он?
- ведь он теперь старшина дивизиона.
Гребнин, явно уходя от этого разговора. - Человек, естественно, пошел в
гору. В общем, придешь - увидишь. Ну, ждем.
затихло треньканье шпор, и лишь несколько минут спустя откуда-то снизу, из
парка, донеслось:
внизу, возле госпитальных ворот, стояли товарищи и махали шапками.
тополями раздробленными зеркалами вспыхивали на солнце апрельские лужи,
лоснился, блестел мокрый асфальт, шел от него парок, и везде двигались уже