совершенно лысый мужичонка Корней, ходивший по оброку не только в
Москву, но и в Казань и даже в Петербург. - Не обидитесь?
- Говори, коли не глупо и к месту, - с достоинствам ответила
Арина.
- Слыхать, бабушка, - начал Корней, - быдто Бонапарт так только
Бонапартом прозывается, а что он - потайной сын покойной царицы
Екатерины; ему матерью было отказано полцарства, и он это пришел
ныне судить за своего брата Павла, царевого отца.
- Толкуй, дурачина, пока не урезали языка, - притворно зевнув,
возразил староста Клим. - Статочное ли дело? Эка брешут, собачьи
сыны!
- Право слова, дяденька... и быдто того Бонапарта бояре, до
случного часа, прятали, держали в чужих землях, а ноне и
выпустили... он всему свету и объявился... идет за брата судить.
- Эй, не ври! - важно поглаживая бороду и взглянув на Арину,
сурово перебил Клим. - Кругом такая смута, врага ждут, а они...
- На что же его выпустили? - с некоторою тревогой спросила
Ефимовна.
- Отдай, мол, мою половину царства, - продолжал рассказчик, - а
тебе будет другая; и я, мол, в своей освобожу мужиков... отдам им
всю землю и все как есть вотчины... и быдто станем мы не царскими
слугами, а Бонапартовыми... вот убей, толкуют!
- Ну, влепят тебе, Корнюшка, исправник, как наедет, и я скажу! -
произнесла, вставая и оправляя на себе платок, Арина. - Вот
так-то, прослышав, наспеет невзначай, да и гаркнет: "А где тут
Бонапартовы подданные? Давай их сюда!" Ну, тебя первого под ответ
и возьмет. Мужики, почесываясь, замолчали. Слышались только
вздохи да движение на ступенях стоптанных лаптей.
- А постой, дяденька, постой, - отозвался кто-то, - из-за
мельницы, - бабушка быдто колеса... чуть не на лесорах... Все
замерли, вглядываясь в темноту. Стали действительно слышны звуки
колес, медленно подъезжавших к двору.
- Феня, свечку! - крикнула Арина, бросаясь в дом. - Клим Потапыч,
отворяй ворота... так и есть, наш исправник... Не то телега, не
то, кажись, его бричка...
Когда Ефимовна и Феня со свечами снова явились на пороге, у
крыльца стояла сильно запыленная крытая телега. Мужики, в
почтительном молчании, без шапок, окружали кого-то бледного,
неподвижно лежавшего на соломе, в телеге. Клим, жалобно
всхлипывая, целовал чью-то исхудалую руку, упавшую с соломы.
Арина поднесла свечу к лицу подъехавшего и, ахнув, чуть не упала.
- Митенька, родной ты мой! - вскрикнула она, глядя на лежавшего в
телеге.
- Узнала, голубушка, - раздался чуть слышный, детски кроткий
голос, - ну, вот и довезли... Слава богу, дома! А уж я просил,
боялся, не доеду... Воды бы, чайку!.. Жажда томит...
В телеге был раненый Митя Усов. Мужики, пошептавшись с Климом,
бережно внесли его в комнаты. Более же всех суетился и старался,
неся молодого барина, говоривший о Бонапарте лысый Корней.
- Так это - Митрий Миколаич? Бедный! Ну, точно с креста снятый! -
говорил он, выйдя в девичью и утирая слезы.
- Мы двух везли, - толковал здесь Климу фельдшер, умываясь, -
подполковника тоже, князя Тенишева; сперва ехали в князевой
коляске...
- Где же князь-то? - спросил Клим.
- Сложили в Гжатске, помер... ваш про то и не знает, думает, что
того велено сдать в госпиталь... коляска же обломалась, насилу
нанял мужичка довезти.
- А наш ангел будет ли жив? - несмело спросила Ефимовна. -
Молодой такой, красавчик, мой выходимец! Вот нежданное горе, вот
беда! И за что погубили дите?
- Будет жив, - ответил фельдшер, как-то смущенно глянув в сторону
красными от бессонницы и пыли глазами. - Рана тяжела, ну да
господь поможет... добраться бы только до Москвы: там больницы,
лекаря.
Арина, глянув на образ, перекрестилась, крикнула еще кое-кого из
дворовых баб и с засученными рукавами принялась за дело. Комнаты
были освещены. На столе в зале запыхтел самовар. Наумовна достала
из кладовой и взбила на кровати покойной барыни пуховик и гору
подушек, велела внести кровать в гостиную, накрыла постель белою
простыней и тонким марселевым одеялом, освежила комнату и
покурила в ней смолкой. Сюда она, с помощницами, перенесла и
уложила Митю. Фельдшер обмыл его страшную, зияющую рану, сделал
перевязку и надел на больного чистое, вынутое няней, и пахнувшее
калуфером и мятой белье. Митя все время, пока готовили ему
комнату и делали перевязку, был в лихорадочном полузабытьи и
слегка бредил. Но когда он выпил стакан горячего, душистого чаю и
жадно потребовал другой с "кисленьким" и когда раскрасневшаяся
седая и полная Ефимовна принесла и подала ему к чаю его любимого
барбарисового варенья, глаза Мити засветились улыбкой
бесконечного блаженства. Он дал знак рукой, чтоб остальные, кроме
няни, вышли.
- Голубушка моя, нянечка! - произнес он, хватая и целуя ее
загорелую, черствую руку. - Смолка, калуфер... и барбарис!.. Я
опять в родном гнезде... Боже! как я боялся и как счастлив...
удостоился! Теперь буду жить, непременно буду... Где он? Где,
скажи, Вася Перовский?
- Известно где: в походе, родимый, там же, где был и ты, -
ответила, вглядываясь в своего питомца, Арина, - как уехал с
тобой, два месяца о вас слуху не было, спаси вас матерь божия!
- Два месяца! - удивленно воскликнул Митя. - Кажется, было вчера.
Он закрыл глаза и помолчал. - Еще, няня, чайку... Вот, думали мы
с Перовским, поживем здесь осенью, - произнес Митя, окидывая
глазами окружающее. - Ах, это кровать мамы!.. Хорошо ты
придумала, нянечка... Где батюшка? Уж, видно, не видаться мне с
ним... Где Ильюша и что Аврора Валерьяновна, невеста Перовского?
- Батюшка в Саратовской губернии, у родных, а Илья Борисович,
слышно, в Москве. Из Любанова же сказали, что он эти дни
собирался туда - распорядиться тамошним добром. Ведь тамотка
какая усадьба - дворец, а всякого устройства, припасов и вещей
сколько! Да слышно, что и барышня Аврора Валерьяновна собиралась
с ним туда же. А Ксения Валерьяновна с дитей в Паншине.
- Ах, няня, голубушка, пошли, - заговорил Митя, - в ночь
сегодня... недалеко ведь; повидать бы... Видишь ли, отца нету, я
попросил бы у нее благословения... Ведь это помогает... она же
такая богомольная, добрая... а я, няня, надо тебе сказать... то
есть признаться... ведь еще ранее Перовского ее так полюбил...
- Что ты, что ты, голубчик! Господь тебя спаси! вот дела! -
воскликнула, крестясь, Арина. - А в Любаново, отчего ж, можно
послать, с охотой... Арина, отирая слезы, вышла. Послали за сыном
ключницы, Фролкой. Тот вскочил на водовозку.
- Да смотри, пучеглазый, на овраги-то, - наставлял его Корней, -
барский ведь конь, а темень какая.
Митя, напившись чаю, тихо и сладко заснул. Ефимовна погасила
свечу и при свете лампадки, не смыкая глаз, просидела у его
изголовья всю ночь. Перед рассветом раненый стал метаться.
- Что тебе, Митенька? воды? неловко лежать?
- На батарею!.. Целься прямо... идут! - говорил Митя в бреду. -
Вон, с конскими хвостами на касках...