Чтение 16–й страницы книги ~Державин~

четырехугольные доски с ликами святых, толстые и неширокие доски с темной
живописью, ушедшей глубоко внутрь.

Перевозка таких картин была делом нелегким. Огромные, как паруса,
полотна посылались свернутые в трубку, гравюры укладывались в папки, доски
шли в ящиках, тщательно обитых рогожей или наполненных древесными стружками.

Картины Халевин собирал уже несколько лет и хотя мало понимал их смысл
и достоинство, но каждый жанр у него имел свое особое место. Так, над
письменным столом висела небольшая, темная картина, изображающая монаха с
раскрытой книгой и черепом. В спальне, над кроватью, блестело огромное
розовое полотно, изображавшее толстую женщину с склонившимся над ней
лебедем. Над столом висели убитые зайцы, груда фруктов и небольшая старинная
гравюра, изображающая человека в богатом платье, поднявшего серебряный
стакан, доверху наполненный вином.

Портреты королей, императоров и вельмож он развесил в коридоре и особом
двухсветном зале, смотря по рамкам: похуже - в коридор, получше - в зале.

Теперь, проходя по комнатам, он не тронул картин ни в спальне, ни в
столовой, ни в кабинете, зато тщательно осмотрел весь зал. Он достался ему
по дешевке от какого-то разорившегося дворянина, который продавал картины,
как яблоки, - оптом. Он осмотрел галерею и покачал головой. Багровые мантии,
золотые короны, скипетры в одной руке, державы - в другой, ленты, кресты,
звезды... Он покачал головой. Нет, это не годилось. Вот улыбается со стены
мужчина в белом воротничке; аккуратные желтые волосы зачесаны у него в
какую-то несложную прическу и невероятно просты и изящны манжеты на холеных
маленьких ручках.

Это английский король Карл I.

Сто лет тому назад, возможно, в тех же манжетах и в том же белом
воротничке, он взошел на эшафот, и народ кричал от восторга, когда палач,
схватив за волосы кровавый обрубок головы, показал его народу.

Не спасли, значит, ни багряница, ни корона, ни вера в божественное
происхождение царской власти. У него оказалась кровь такого же цвета, как у
всех, и шейные позвонки так же тонко хрустнули под тяжелым топором, как у
любого из смертных.

Король улыбался, и, улыбаясь же, на него смотрел Халевин.

- Ах, ваше величество, ваше императорское величество, вы не зря умерли
на эшафоте! Вы открыли широкую торную дорогу. Отныне трон и помост стоят
рядом в сознании народном, и неизвестно, кто первым из государей европейских
взойдет вслед за вами. Убивали императоров и раньше, но их душили, травили
ядом, запарывали кинжалом. Вас же казнили публично. Казнь императора, - она
уже вошла в сознание народа.

...Когда в комнату вошел слуга, он застал хозяина за странным занятием.
Стоя на стуле, Халевин снимал со стены портреты, смотрел на них мельком и
откладывал в сторону.

Огромная груда черных полотен в рамах и без рам валялась около стула.

Отдельно от других лежал портрет Екатерины II.

Слуга на минуту оглох от биения собственного сердца и остановился,
глядя на барина.

Барин слез со стула и подошел к нему.

- Так вот какие дела, Мишка, - сказал он лукаво. - Были в чести графы,
императоры, князья, а теперь видишь, какой им почет.

Мишка все еще ничего не понимал.

- Что ж ты смотришь? - спросил Халевин грубо. - Царствовали, сверкали,
людей в гроб живыми загоняли, головы рубили, изобрели букли и колесование,
пора и честь знать.

Он взял острый нож и аккуратно, крест-накрест перерезал сначала портрет
Юлия Цезаря, потом Елизавету Английскую, потом лысого и бородатого герцога
Альбу, потом отыскал в груде полотен какого-то мелкого немецкого князька с
огромной звездой на камзоле и ловким движением ноги превратил портрет в
клочья.

- Хорошо? - спросил он Мишку.

Мишка с наслаждением смотрел на него.

- Хорошо! - ответил он, глубоко вдыхая воздух. - Ах, как хорошо,
сударь! Висели, царствовали, а теперь...

- Это еще не все, Мишка, - сказал Халевин с хитрой улыбкой и вдруг сел
на корточки перед грудой портретов. - Мы их еще сейчас огню предадим. - И,
схватив кусок полотна, он изо всей силы рванул его к себе. Полотно
затрещало, он рванул еще и отбросил в сторону черную, глянцевитую тряпку.

- Рви, Мишка! - закричал он. - Рви, Мишка, чего смотришь!

И вот они сидели в комнате, резали на части и рвали тяжелые блестящие
полотна.

- Мы им такой костер устроим, - говорил Халевин хрипло, - что небу
жарко станет...

Как дрова, они относили портреты во двор охапками и приходили за
новыми. Последним в комнате остался портрет Екатерины. Мишка поднял его, как
образ, обеими руками.

- Последний, - сказал он, кряхтя. Халевин посмотрел на портрет
прищурясь.

- Этот не надо, - сказал он задумчиво, - этот мы на память оставим. Мы
на нем другой портрет нарисуем, прямо с натуры. Батюшка вверху, а матушка
внизу. Петра на Екатерине. Вот и будет ладно. Мишка! - закричал он вдруг. -
Что же ты смотришь, тетеря, хватай их, бери в охапку, складывай один на
другой.

И уж пылал костер, когда из комнаты прибежал Мишка с новым портретом.

- Этого что ж вы забыли, Иван Афанасьевич, - сказал он, поднимая
небольшой поясной портрет без рамы.

Халевин посмотрел на портрет, прищурившись.

- А ты знаешь, кто это? - спросил он. Мишка покачал головой.

- Это сам государь Петр Федорович, - сказал Халевин.

Мишка отложил портрет в сторону.

- В мантии, со звездами, - сказал он с легким сожалением, - и в руке
царская палка зажата. Значит, не трогать? Пускай себе висит?

Халевин вдруг взял портрет и бросил его в костер.

- Ничего, сгорит, как и все. Наш государь не такой, наш государь короны
не носит, он короны вместе с головами сбрасывает. Да ты не бойся, Мишка, ты
смотри, как он горит, инда искры сыплются.

Костер пылал.

II

Когда через час Халевин вышел из дому, было уж совсем светло.

Огромная толпа стояла на улице, люди молчаливо теснились на тротуаре.
Халевин осмотрелся.

Бараньи шубы, овчинные полушубки, мохнатые шапки, нет больше ни
камзолов, ни кружевных парижских шляпок, легких и сквозных, как морская
пена, ни фраков с высокими воротниками, ни уродливых жабо. Работая обоими
плечами, он протиснулся в глубь толпы.

Последние запоздавшие обозы покидали город. Их провожали без шуток и
смеха, с безмолвным недоброжелательством .

Халевин поглядел на толпу. Ничего, еще пускают, хотя и не так охотно. А
сколько здесь, раскрасневшихся лиц, горящих глаз, полуоткрытых ртов, как они
жадно смотрят на отъезжающих.

Перепуганный протопоп протискивался через толпу.

Он работал локтями, но его пускали неохотно, а кто-то даже толкнул попа
плечом, и он пошатнулся.

- Пустите, пустите, православные! - кричал он, отдуваясь. Он дошел до
Халевина и схватил его за плечо.

- Ну, Иван Афанасьевич, - зашептал он, делая страшные глаза, - искал,
искал начальство, с ног сбился, никого нет. Слава богу, что хоть вас нашел.
Что же делать, что делать, голубчик? Войска-то ведь в город вступают.
Деревни, слышно, сдались все. Через час-другой он здесь будет. А церкви...

- Что церкви? - спросил Халевин. Протопоп досадливо взмахнул рукой.

- Ах, господи, он же еще и спрашивает! Да когда победитель на коне
белом въезжает, надлежит ведь ему по церковному чину славословие творить и в
колокол звонить.

- Ах, вот вы про что, - улыбнулся Халевин и вдруг деловито сдвинул
брови. - Ну, конечно, конечно. Чтобы во всех церквах и во все колокола. Чтоб
такой мне трезвон был, как в духов день или на пасху. Вы в ответе.

- Вот, вот, - обрадовался протопоп, - я же это и говорю. Ведь кого
первого за шиворот возьмут - протопопа. Встречать надо победителя,
встречать, как в чине священном написано, так и надо.

Он вдруг схватил Халевина за край шубы.

- Так вы уж идите со мной, - сказал он. - Как вы теперь главное наше
начальство.

Всю дорогу они молчали, и только у самой церкви протопоп снова схватил
Халевина за рукав.

- А акафист? - спросил он испуганно, шепотом. - Тоже петь?

- И акафист, - сказал Халевин. - Акафист обязательно!

Протопоп помолчал.

- Ну, а как с поминанием о царском здравии? - спросил он вдруг. - То
есть насчет Екатерины Алексеевны?

- Выбросить, - крикнул Халевин, - к черту выбросить, нет больше над
нами императрицы Екатерины Алексеевны, нет над нами тех мучителей, кои кровь
человеческую как воду проливают и братьев своих, по рождению им равных,
рабами держат. - Он поднял кверху палец. - Ныне человечество, - сказал он,
задыхаясь, - вновь возвращается в натуральное состояние свое.

- Так, так, - сказал протопоп, - значит, выбросить. А как насчет хлеба
с солью? Самим ли нам его выносить или кого другого пошлете?

Халевин шел, убыстряя шаг. Протопоп бежал за ним, хватая его за руку.

Вошли в придел.

- Вы уж мне записочку дайте, - сказал протопоп просительно, - я -
человек маленький, этих дел не понимаю. Вы - наша голова, мы - ваши уды.