прославленным аббатством Рейхенау, что же до огородов, то равных
кведлинбургским нигде не было, а после того, как в аббатстве появилась
Журина, тем паче. С весны и до поздней осени не отрывалась она от теплой
земли, и хоть земля здесь не такая щедрая, как в Киеве, все ж старанье и
рвенье даром не пропадают; лоскутки монастырских огородов, разбросанные
меж прудами и садами, ошеломляли каждого своим языческим буйством, пышно
разросшейся зеленью, кустистостью, сочностью, первозданностью красок,
нежностью и неповторимостью каждой, там не хватало уже места для щедрот
земли, приходилось ставить подпорки и колышки, пускать вьющиеся растения
вверх, тем самым будто поднимая огород в воздух, и тогда огурцы росли
по-над землею, всевозможная ботва протягивалась к солнцу, образуя
прозрачно-зеленые стены. Наибольшую радость приносила Журине фасоль,
причудливейшее растение: она обвивалась, оплеталась вокруг густо
поставленных деревянных шестов и подпорок, свободно расправляла вьющиеся
батожки-стебли; фасоль напоминала знакомый еще с детства лесной хмель,
только без шершавости листьев и стеблей, была она нежно-бархатной, будто
прикосновенье детских пальчиков; закрученными кончиками своих батожков
щекотала за ухом, игриво прикасалась к шее, проказливо пробиралась за
пазуху, и тогда Журина невольно заливалась краской, прижимала скрещенные
руки к вырезу сорочки, озиралась пугливо, по-девчоночьи, будто и не была
зрелою женщиной. Фасоль разрасталась неудержимо жадно. Ее
шелковисто-зеленые заросли создавали в огородах какие-то улочки и тайные
укрытия, недоступные для постороннего глаза убежища. Становились нужны
новые и новые шесты, и тогда Журина звала на помощь воеводу Кирпу, по
привычке спрашивала;
возле фасоли, заглядывал в огородные улочки и затененные укрытия, потом
бросал взгляд и на Журину, взгляд словно бы и обычный, случайный, но
женщине становилось не по себе от пристального взгляда: преодолевая чуть
ли не обморочное состояние, на какой-то миг овладевающее ею, Журина
торопилась отвлечь внимание Кирпы, говорила:
и будет ли теперь чьей-нибудь?
и в охотку.
даже прекратились надоедливые дожди, от которых у человека здесь навеки
мягчеют кости. Кирпа размягчался от тепла и от эдакого буднично-домашнего
занятия - вроде и не воин, вроде пропадала и пугающая скособоченность, он
стоял среди гряд в длинной рубахе, в изношенных портах, босой,
простоволосый, какой-то и вправду совсем домашний.
с какой-то безнадежной горечью:
тронула в душе.
телу. Пусть случится, как должно случиться и что должно случиться.
землю, умело укреплял их, и получалось, будто он отдаляется от Журины с
каждой забитой палкой. Когда кончил работу, немного постоял, не
оглядываясь, глухо спросил:
обернулся к ней, ослепляюще улыбнулся:
нее, и она очутилась в его неуклюжих объятьях, ударилась об него телом,
сорочка на сорочку, грудь на грудь.
женщине всегда живет стыдливость, страх и нерешительность.
чем обычно. Сказал твердо:
глубь непроходимых зеленых зарослей, мягкая земля ласково приняла их; они
дотрагивались друг до друга с жадностью слепых, что встретились после
долгих блужданий по безлюдной пустыне, слова не нужны были им, речь
перешла в пальцы, в руки, стала прикосновениями, они узнавали и не
узнавали самих себя, задыхались от нежности, утопали в ней, чувствуя, что
вот-вот погибнут. Почему так поздно встретились, почему так долго не могли
найти друг друга, почему, почему, почему? Длинные косы Журины рассыпались
по земле, оплетали Кирпу, как живые, из них, чудилось, вылетали искры;
зеленый тайник, озаренный каким-то дивным светом... тишина вокруг такая,
будто все на свете умерло, только они живут... да в самом деле только они
и живут, а больше никто.
доброй фасоли точно такой, как в далеком Киеве, и вокруг темнота, в
которой тоже было что-то киевское, хотя от воспоминаний они оба были
далеко-далеко. Да и зачем вспоминать прошлое? Оно теперь не поможет,
позади и нет ничего, а они здесь, ныне и присно и во веки веков, ныне,
ныне, ныне!
место, тот клочок земли, который был ее ложем.
ней та, кого любишь. Больше и не нужно.
друга, почему? Жизнь так коротка и так жестока. Бьются люди. Молятся.
Страдают. Князь стоит над всеми, платит тем, кто убивает, и тем, кто
лечит. Бессмысленно и страшно. А жизнь ведь короткая...
что это не фасоль растет вокруг, а молодо шумит весенняя пуща, в глазах ее
- раскачивались деревья, шептала листва, пели птицы, пели, потому что не
знают печалей, не ведают про боли и страданья людские.
непривычным голосом говорил:
деревом и слушать, как шелестит жито на опушке...
послушай>. Сама же слушала его. Вот тебе и косоплечий! Вот тебе и зубастый
пересмешник!
нетерпеливое, лихорадочное, встревоженное, будто могла найтись
какая-нибудь неведомая сила и сдернуть полог ночи над аббатством.
на всю жизнь в этот камень? А теперь и сама отсюда никуда бы не рвалась.
предвещали счастья, всем напоминали про тьму и зло, напоминали про смерть,
про убийства, про войны. Император не возвращался из Италии, император вел
свои войны против папы, против графов, против гор и равнин, против людей
простых, против отцов детей убитых и детей еще не убитых, а затем уже и за
Шилова Юлия
Перумов Ник
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Фазиль Искандер
Муркок Майкл