граждане Роттердама сгорали от нетерпения, но, несмотря на все труды моего
прадедушки, никаких признаков церкви все еще не было видно; они даже начали
опасаться, что церковь вовсе не появится на свет божий, а ее великий
созидатель сляжет и умрет, так и не разрешившись грандиозным планом, который
он замыслил. Наконец, потратив добрых двенадцать месяцев на пускание клубов
дыма и на греблю, на разговоры и на ходьбу, пространствовав по всей
Голландии и даже заглянув во Францию и Германию, выкурив пятьсот девяносто
девять трубок и триста фунтов лучшего виргинского табаку, мой прадедушка
собрал всех знающих и трудолюбивых граждан, которые предпочитают заниматься
чужими делами вместо своих собственных, и, сняв с себя куртку и пять пар
штанов, решительно выступил вперед и в присутствии многочисленной толпы
заложил краеугольный камень церкви - как раз к началу тринадцатого месяца.
приступил и я к писанию этой правдивейшей истории. Честные роттердамцы
несомненно думали, что мой прадедушка, затеяв такую суматоху, прежде чем
начать постройку церкви, ничуть не способствовал выполнению поставленной им
перед собой задачи; и многие остроумные жители нашего прекрасного города
(чей ум стал соображать неизмеримо лучше и быстрее под действием
первосортного веселящего газа, как ум Хризиппа {1} под действием чемерицы)
наверняка решат, что все вступительные главы, в которых рассказывается об
открытии Америки, о ее обитателях и, наконец, о создании первого поселения,
совершенно не относятся к делу и излишни, и что основная цель, история
Нью-Йорка, не приблизилась ни на йоту, словно я и не брал пера в руки.
Никогда умным людям не случалось заблуждаться столь сильно; и так как к
работе приступили не спеша и осторожно, церковь, построенная моим дедушкой,
оказалась одним из самых замечательных, красивых и пышных сооружений на
свете, если не считать того, что, подобно нашему великолепному Капитолию в
Вашингтоне, она была начата в слишком крупном масштабе, и у добрых граждан
хватило денег лишь на одно крыло.
ее закончить (в чем, по правде сказать, я часто сомневаюсь), перейдет к
потомству, как самый полный, достоверный и добросовестно созданный труд,
какой приходилось когда-либо читать - услада для ученых, украшение библиотек
и образец для всех будущих историков. Ничто не способствует такому полету
мысли, как сознание того, что ты пишешь для потомства. И если бы Овидий,
Геродот, Полибий или Тацит могли бы, как Моисей с вершины горы Фасга {2},
увидеть безграничные просторы, по которым предстояло странствовать их
творениям, они по примеру доброго старого израильтянина легли бы и умерли
удовлетворенные.
сомнение в правильности моей системы изложения, но мне уже надоели эти
постоянные вмешательства; никогда историку не досаждала своими недоуменными
вопросами такая куча назойливых болтунов! Если они будут надоедать мне
по-прежнему, я никогда не закончу моей работы. Призываю в свидетели Аполлона
и весь его сераль муз, что я следую самому общепризнанному и модному плану
современных историков; и если читатели недовольны сутью моего труда и
манерой ее изложения, то пусть они, бога ради, оставят в покое мое
сочинение, возьмут перо и напишут историю по собственному вкусу. Что
касается меня, я устал от их непрерывных вмешательств и раз навсегда прошу,
чтобы больше их не было.
называют, Манхаттан был открыт, о чем нами рассказано в предыдущей главе, и
после того, как те, кто его открыл, единодушно признали его прекраснейшим в
мире местом для постройки города, который должен превзойти все торговые
города Европы, они немедленно возвратились в Коммунипоу с этими приятными
известиями. Тотчас же была снаряжена экспедиция; после получасового
благополучного плавания она прибыла на Манна-хату. Так как эта земля была
еще раньше куплена у индейцев (случай, почти не имеющий себе равного в
анналах открытий и колонизации), посланцы обосновались на юго-западной
оконечности острова и сильно укрепились, воздвигнув земляную батарею,
названную ими Форт-Амстердам. Вскоре по соседству появилось множество хижин,
для защиты которых был устроен палисад из крепких кольев. Первоначальными
границами поселения был ручей, бравший начало в Ист-ривер и протекавший там,
где теперь находится улица, называемая Уайт-холл, и небольшой проток, идущий
от реки Гудзон до лужайки для игры в шары. Сама природа, казалось, заботливо
приготовила колыбель, где должен был приютиться зародыш этого славного
города. Леса по обоим берегам ручья были тщательно вырублены, так же, как и
на том пространстве, ^которое теперь отведено под лужайку для игры в шары.
Эти предосторожности были приняты для защиты форта и от прямых атак, и от
коварных нападений диких соседей, бродивших ордами в лесах и болотах,
которые простирались в тех местах, что ныне называются Бродвей, Уолл-стрит,
Уильям-стрит и Перл-стрит.
пустила корни и стала изумительно быстро расти; можно было подумать, что
этот благословеннейший остров подобен щедрой навозной куче, где все находит
нужное для себя пропитание, быстро тянется вверх и достигает величия.
Цветущее состояние поселка и удивительно быстрый его рост постепенно
пробудили главарей от глубокой спячки, в которую они впали, после того как
построили земляной форт. Они подумали, что давно пора составить план, по
которому должен быть построен растущий город; итак, сунув трубку в рот и
собравшись посовещаться в узком кругу, они немедленно впали в глубокое
размышление по этому поводу.
мнениях; я упоминаю об этом с прискорбием, как о первой известной нам
внутренней распре среди новоселов. Мингер Тен Брук предложил остроумный план
прорезать и пересечь всю местность каналами по образцу знаменитейших городов
Голландии. Но против этого решительно восстал мингер Харденбрук; взамен он
предложил расширить доки и пристани с помощью вбитых в дно реки свай, на
которых и будет построен город. Таким способом, торжествующе сказал он, мы
отвоюем от этих огромных рек значительную площадь и построим город, который
будет соперничать с Амстердамом, Венецией и любым другим земноводным городом
Европы. На это предложение Тен Брук (или Десятиштанный) ответил, изобразив
на лице такое презрение, на какое только был способен. Он в крайне резких
выражениях осудил план своего противника, как нелепый и противоречащий самой
природе вещей, что может подтвердить всякий истинный голландец. "Ибо, -
сказал он, - что такое город без каналов? Он все равно что тело без вен и
артерий и должен погибнуть из-за отсутствия свободной циркуляции животворной
жидкости". Крепкоштанник в свою очередь саркастически возразил своему
противнику, отличавшемуся довольно сухощавым и костлявым телосложением. Он
заметил, что мингер Десятиштанный был живым противоречием своему
собственному утверждению о необходимости циркуляции крови для поддержания
жизни, ибо все знают, что в течение добрых десяти лет ни одна капля крови не
совершила круговорота в его иссушенном ветрами теле, и все же во всей
колонии не было более ревностного хлопотуна. Колкости редко помогают убедить
кого-либо в споре, и мне никогда не доводилось видеть человека, который
признался бы в своей ошибке, потому что его уличили в уродливости. По
крайней мере, в данном случае так дело не обстояло. Десятиштанный был в
своем ответе очень язвителен, а Крепкоштанник, отважный маленький человечек,
всегда оставлявший за собой последнее слово, возражал со все усиливавшейся
горячностью. Десятиштанный обладал преимуществом большой говорливости, но у
Крепкоштанника была та бесценная для спора кольчуга, которая называется
упрямством. Итак, Десятиштанный отличался крайней пылкостью, а Крепкоштанник
был чрезвычайно устойчив, так что, хотя Десятиштанный глушил его своей
болтовней, громил и засыпал бранью и здравыми доводами, Крепкоштанник все же
твердо сопротивлялся до конца. Они разошлись, как это обычно бывает при всех
спорах, когда обе стороны правы, не придя ни к какому решению. Но с тех пор
они навсегда от всей души возненавидели друг друга, и между семьями
Десятиштанного и Крепкоштанника образовалась почти такая же пропасть, как
между домами Капулетти и Монтекки.
правдивого историка требует от меня вдаваться во все подробности, и поистине
никто не может упрекнуть меня в излишней мелочности при описании их
первопричин, так как я рассказываю сейчас о той переломной эпохе, когда наш
город, подобно молодой ветке, впервые приобретал свои извилистые очертания,
в дальнейшем придавшие ему современный живописный беспорядок, которым он
славится.
известно, ничего достойного быть отмеченным по этому поводу не было сказано.
Совет, состоявший из самых большеголовых и престарелых членов общины,
исправно собирался раз в неделю, чтобы поразмыслить о столь важном деле. Но
либо словесная война, свидетелями которой они были, отбила у них всякую
охоту думать, либо они от природы питали отвращение к работе языком и,
следовательно, к работе мозгами, - бесспорно то, что на этих совещаниях
хранилось самое глубокое молчание; вопрос оставался все время на повестке
дня, члены совета, мирно куря трубки, издали всего несколько законов, но ни
одного из них не заставили выполнять, а тем временем жизнь поселка шла - по
воле божьей.
сочетания каракуль, они весьма справедливо решили не затруднять ни себя, ни
потомство обширными отчетами. Впрочем, о каждом собрании секретарь вел
довольно точные записи в большом фолианте из веленевой бумаги, скрепленном
массивными бронзовыми застежками. Мои высокочтимые друзья Гулеты, во
владении которых находится эта бесценная реликвия, любезно показали ее мне.
Однако, прочтя этот фолиант, я обнаружил в нем весьма мало сведений. Запись
о каждом заседании состояла всего из двух строчек, гласивших по-голландски,
что "совет заседал сегодня и выкурил двенадцать трубок по делам колонии".
Отсюда явствует, что первые поселенцы определяли ход времени не часами, а
трубками, как и в настоящее время измеряют расстояние в Голландии;
поразительно точный способ измерения, ибо трубка во рту истинного голландца
никогда не подвергается тем случайностям и непредвиденным воздействиям, от
Семенова Мария
Каменистый Артем
Василенко Иван
Беляев Александр
Никитин Юрий
Распопов Дмитрий