Чтение 16–й страницы книги ~Открытая книга~

Митя засмеялся. От него немного пахло вином, и теперь это был уже почти
прежний Митя.

- Э, нет! - сказал он. - Отпустить старую знакомую, которую я однажды
чуть не убил? Которая так чудно говорит: "Пожелаю доброго вечера, вот и
все"? Это не в моих интересах.

Он взял меня за руку, но я твердо сказала:

- Нет, к сожалению.

И отняла руку.

Я не ломалась, а просто раздумала, потому что на мне было старенькое
ситцевое платье, а бежать домой переодеваться было неловко.

Все таки он притащил меня в столовую и как раз когда все говорили
шепотом: "Тише, тише!" - потому что старый доктор поднялся и объявил, что
хочет сказать несколько слов. Митя пробормотал: "Ох, дядюшка!" - но на него
зашикали, и тогда он знаками комически представил меня своим друзьям -
высокому человеку в военной форме, с большим лениво-добродушным лицом и
маленькому черному штатскому, который при виде меня широко открыл один глаз,
а другой закрыл без единой морщинки. Первый был незнакомый, а второй - наш,
лопахинский, я сразу вспомнила - Рубин.

В столовой было натоплено, накурено. Голубоватый огонь горел в чашке
посреди стола, согнувшийся старый доктор говорил что-то сильным,
помолодевшим голосом.

...Я только что успела немного привыкнуть к тому, что Агния Петровна, в
бальном платье, гордо распоряжается за столом, к тому, что Андрей, вдруг
оказавшийся маленьким рядом с высоким братом, смотрит на него с обожанием,
которое напрасно старается скрыть, - словом, ко всему, что в этот вечер
прямо с неба свалилось в "депо", как Митя подсел ко мне и взволнованно
спросил:

- Ты знаешь, что Глашенька Рыбакова вернулась в Лопахин?

Это было неожиданно, и я не сразу ответила, тем более что в кухне он
назвал меня на "вы" и мне это понравилось, а теперь вдруг на "ты". Кроме
того, он спросил так, как будто Глашенька только вчера вернулась, в то время
как она уже больше года жила в Лопахине. Она приехала совершенно другая,
робкая, в некрасивом пальто, сшитом из клетчатой шали, и когда я ее
встречала, мне всегда казалось, что она старается идти поближе к забору,
чтобы занять поменьше места на улице и вообще на земле.

Я сказала:

- Давным-давно.

- Ты знаешь, где она живет?

- Знаю.

- Я хочу попросить тебя проводить меня к ней.

Я сказала вежливо:

- Пожалуйста.

Но мне почему-то ужасно не захотелось его провожать, и все время, пока
Павел Петрович говорил свою речь, я думала о том, как это неприятно, что я
согласилась.

В сущности говоря, какое мне было дело до того, что Глашенька обещала
выйти за Митю, а потом убежала с другим.

В свое время мы с Андреем решили, что она совершила страшную подлость,
тем более что Митя любил ее и был в отчаянии, когда она убежала. Андрей
утверждал, что это клятвопреступление, за которое во времена Петра Первого
отрубили бы правую руку. Но, с другой стороны, мало ли какие причины могли
заставить ее отказаться от Мити?

Теперь мне было не одиннадцать лет, я понимала, что любовь - это
сложное чувство. Но все-таки было досадно, что у него не хватает чувства
достоинства и он бежит к Глашеньке в первый же день приезда.

Доктор кончил свою речь. Оказалось, что в лице Мити и Курочкина - так
звали высокого военного - он приветствует молодое поколение врачей, которому
был бы счастлив передать свой многолетний опыт.

- Итак, открыт путь, о котором мы не могли и мечтать в прежние годы.
Науке предстоит осветить целую область неведомого. В эту область неизбежно
должны прийти новые, молодые силы!

Все стали аплодировать, а Митя с Курочкиным подхватили Павла Петровича
и хотели качать. Но Агния Петровна не дала и сказала, что ему "вообще на
сегодня хватит".

Все говорили о гимназии, когда, проводив Павла Петровича, я вернулась в
столовую, и Рубин, который снял куртку (оказалось, что у него на ремне висит
маленькая плотная кобура с револьвером), утверждал, что гимназия была хороша
своей дисциплиной.

- А "Премудрость" еще висит в рекреационном зале? - спросил он. - "В
войнах и тишине храня премудры средства, копьем врагов разит, своих хранит
от бедства".

И он объяснил, что "Премудрость" - это была картина, изображавшая
богиню Минерву, поражавшую копьем дракона. А под картиной были стихи,
которые он прочитал. Я все смотрела "на Рубина и думала, что он удивительно
изменился. Как странно он говорит: с небрежным выражением, как будто над
всем Лопахиным и даже немного над нами у него была какая-то тайная власть.
Впрочем, это только мелькнуло среди других мыслей, из которых самая главная
была: "Не хочу я провожать Митю к Глашеньке. Что я за провожатая! Попросил
бы Андрея. Не пойду, вот и все!"

Но это было уже невозможно.

Ничего не объясняя, Митя посмотрел на меня и вышел. Он посмотрел
повелительно и вместе с тем умоляюще, как будто это было важнее всего на
свете - бежать со всех ног к Глашеньке, которая, может быть, давным-давно и
думать забыла о нем. Я шепнула Агаше, что скоро вернусь, и тоже вышла.
Андрей с удивлением взглянул на меня.

ВСТРЕЧА

Ветер упал, чистая луна высоко стояла в морозном небе. Митя говорил без
умолку. Я молчала, сердилась. Но иногда мне становилось смешно, потому что
он то начинал неловко шутить со мной, как с маленькой (и тогда становилось
видно, что он вообще не умеет обращаться с детьми), то переходил на
неопределенно-взрослый тон, особенно когда я ему холодно отвечала. Например,
он спросил, понравился ли мне Курочкин, и я удачно ответила, что нужно быть
гением в психологии, чтобы судить о человеке с первого взгляда. Но Митя
пропустил это замечание мимо ушей и стал рассказывать, что Курочкин - один
из ближайших учеников известного профессора Красовского, но что когда-нибудь
его загубит лень, потому что по духу - это "гений и беспутство".

Он шел быстро - шинель развевалась, большие уши шлема откидывались - и
нисколько не замечал, что я едва поспеваю за ним.

- Где она служит? - вдруг спросил он. - Ах да, ты сказала, в школе для
взрослых. А старики?

- Родители? Они убежали.

- Как убежали? Уехали?

- Да, уехали.

- Куда же?

- Не знаю, кажется, на Дальний Восток.

В Лопахине говорили, что Глашенькины родители уехали к белым, но я не
стала передавать Мите эти слухи.

Ему могло показаться странным, что я так хорошо знала все, что касалось
Глашеньки Рыбаковой. Можно было подумать, что ее судьба интересует меня.

Глашенька жила в последнем доме на Развяжской, а дальше начиналось Поле
жертв революции, бывшее Стрелецкое, на котором стоял памятник лопахинцам,
погибшим во время гражданской войны. Поле было снежное, голубое. Какой-то
закутанный человек медленно шел через поле - должно быть, по целине.
Тропинки были занесены давешней вьюгой.

- Танечка, лучше, если зайдете первая вы. Я подожду, да?

Было так светло, что я видела у Мити на щеке дрожащую жилку, как у
Агнии Петровны, когда она волновалась. Я тоже волновалась.

- Митя, очевидно, вы думаете, что мы хорошо знакомы? Между тем я не
уверена даже, узнаем ли мы друг друга.

Я хотела сказать, что Глашенька едва ли узнает меня, но это показалось
мне обидным, и я повернула таким образом, что я тоже могу ее не узнать.

- Тонечка!

- Простите, Митя, но мне пора домой.

- Подождите же хоть пять минут! Окна темные, наверно, ее нет дома.

Как будто в моих руках было счастье его жизни - так горячо он стал
убеждать меня, чтобы я подождала! Зачем я была ему нужна? Не понимаю. Если
бы уж так была нужна, он мог бы, кажется, запомнить, как меня зовут, а не
называть "Тонечка". Наконец я согласилась подождать пять минут, - ровно! - и
он мигом повернулся и, как буря, ворвался во двор.

В Лопахине всегда ложились рано, а уж в те годы - особенно рано, и
Глашенькины хозяева видели, должно быть, второй сон, когда Митя взбежал по
заскрипевшим ступеням, оглушительно загремел чем-то в сенях, наверно
ведрами, а потом чуть слышно постучал в двери.

Очевидно, его спросили: "Кто там?" - потому что он ответил:

- Извините. Могу я видеть Глафиру Сергеевну?

Тогда спросили: "Вы кто?" или что-нибудь в этом роде, и он ответил:

- Старый знакомый Глафиры Сергеевны.

Желтый огонек вспыхнул и погас за мутным, замерзшим стеклом. Снова
вспыхнул - зажгли свечу. Я волновалась. Дома ли Глашенька? Да мне-то что за
дело?

Глашеньки не было дома, и Мите наконец сообщили об этом, так и не
открыв дверей, хотя свеча ходила туда и сюда, - должно быть, хозяева
колебались, открыть или нет. Митя с громом скатился с крыльца, хлопнул
калиткой и мрачно сказал мне:

- Пошли.

Еще прежде я заметила, что человек, который давеча шел через поле, -
женщина, и эта женщина направляется прямо ко мне или к дому, подле которого