- Так уж я буду на вас надеяться, - сказал Передонов угрюмо, как бы
отвечая на что-то не совсем приятное для него, - а то директор все меня
притесняет.
- С-с, скажите! - воскликнул Скучаев, с соболезнованием покачивал
головою, - не иначе, как так надо полагать, что по наговорам. Николай
Власьевич, кажется, основательный господин, даром никого не обидит. Как же,
по сыну вижу. Серьезный господин, строгий, поблажки не дает и различек не
делает, одно слово - основательный господин. Не иначе, что по наговорам. С
чего же у вас с ним контры?
- Мы с ним во взглядах не сходимся, - объяснил Передонов. - И у меня в
гимназии есть завистники. Все хотят быть инспекторами. А мне княгиня
Волчанская обещала выхлопотать инспекторское место. Вот они и злятся от
зависти.
- Так-с, так-с, - осторожно сказал Скучаев. - А впрочем, что же это мы
сухопутный разговор делаем. Надо закусить да выпить.
Скучаев нажал пуговку электрического звонка около висячей лампы.
- Удобная штука, - сказал он Передонову. - А вам бы в другое ведомство
перейти следовало. Вы нам, Дашенька, соберите, - сказал он вошедшей на
звонок миловидной девице атлетического сложения, - закусочки какой-нибудь да
кофейку горяченького, понимаете?
- Слушаю,- ответила Дашенька, улыбаясь, и ушла, ступая удивительно, по
ее сложению, легко.
- В другое ведомство, - опять обратился Скучаев к Передонову. - Хотя бы
в духовное, например. Если взять духовный сан, то священник из вас вышел бы
серьезный, обстоятельный. Я могу посодействовать. У меня есть преосвященные
хорошие знакомые.
Скучаев назвал несколько епархиальных и викарных епископов.
- Нет, я не хочу в попы, - отвечал Передонов, - я ладану боюсь. Меня
тошнит от ладана и голова болит.
- В таком разе в полицию тоже хорошо, - советовал Скучаев. - Поступите,
например, в становые. На вас, позвольте узнать, какой чин?
- Я - статский советник, - важно сказал Передонов.
- Вот как! - воскликнул Скучаев, - скажите, какие вам большие чины
дают. И это за то, что ребят обучаете? Скажите, что значит наука! А впрочем,
хотя по нынешним временам иные господа нападают на науку, а без науки не
проживешь. Вот я сам хоть только в уездном учился, а сына в университет
направляю. Через гимназию, известно, почти силком редеть, прутом, а там и
сам пойдет. Я его, знаете, сечь никогда не секу, а только как заленится или
так в чeм проштрафится, возьму за плечи, поведу к окну, - там у нас в саду
березы стоят. Покажу ему березу, - это, говорю, видишь? Вижу, папенька,
вижу, говорит, больше нe буду. И точно, помогает, заправится мальчуган,
будто его и на самом деле постегали. Ох, дети, дети! - вздыхая, закончил
Скучаев.
У Скучаева Передонов просидел часа два. После делового разговора
последовало обильное угощение.
Скучаев угощал,- как и все, что делал,- весьма степенно, словно важным
делом занимался. Притом он старался делать это с какими-нибудь хитрыми
коленцами. Подавали глинтвейн в больших стаканах, совсем как кофе, и хозяин
называл его кофейком. Рюмки для водки подали с отбитыми и обточенными
донышками, чтоб их нельзя было поставить на стол.
- Это у меня называется: налей да выпей, - объяснил хозяин.
Пришел еще купец Тишков, седой, низенький, веселый и молодцеватый, в
длинном сюртуке и сапогах бутылками. Он пил много водки, говорил под рифму
всякий вздор очень весело и быстро и, очевидно, был весьма доволен собою.
Передонов сообразил наконец, что пора итти домой, и стал прощаться.
- Не торопитесь, - говорил хозяин, - посидите.
- Посидите, компанию поддержите, - сказал Тишков.
- Нет, мне пора, - отвечал озабоченно Передонов.
- Ему пора, ждет сестра,- сказал Тишков и подмигнул Скучаеву.
- У меня дела, - сказал Передонов.
- У кого дела, тому от нас хвала, - немедленно же отвечал Тишков.
Скучаев проводил Передонова до передней.. На прощанье обнялись и
поцеловались. Передонов остался доволен этим посещением.
"Голова за меня", - уверенно думал он.
Вернувшись к Тишкову, Скучаев сказал:
- Зря болтают на человека.
- Зря болтают, правды не знают, - тотчас же подхватил Тишков,
молодцевато наливая себе рюмку английской горькой.
Видно было, что он не думaет о том. что ему говорят, а только ловит
слова для рифмования.
- Он ничего, парень душевный, и выпить не дурак, - продолжал Скучаев,
наливая и себе и не обращая внимания на рифмачество Тишкова.
- Если выпить не дурак, значит парень так и сяк, - бойко крикнул Тишков
и опрокинул рюмку в рот.
- А что с мамзелью вяжется, так это что же! - говорил Скучаев.
- От мамзели клопы в постели, - ответил Тишков.
- Кто богу не грешен, царю не виноват!
- Все грешим, все любить хотим.
- А он хочет грех венцом прикрыть.
- Грех венцом прикроют, подерутся и завоют.
Так разговаривал Тишков всегда, если речь шла не о деле его
собственном. Он бы смертельно надоел всем, но к нему привыкли и уже не
замечали его бойко произносимых скороговорок; только на свежего человека
иногда напустят его. Но Тишкову было все равно, слушают его или нет; он не
мог не схватывать чужих слов для рифмачества и действовал с неуклонностью
хитро придуманной машинки-докучалки. Долго глядя на его расторопные,
отчетливые движения, можно было подумать, что это не живой человек, что он
уже умер, или и не жил никогда, и ничего не видит в живом мире и не слышит
ничего, кроме звенящих мертво слов.
IX
На другой день Передонов пошел к прокурору Авиновицкому.
Опять была пасмурная погода. Ветер налетал порывами и нес по улицам
пыльные вихри. Близился вечер, и все освещено было просеянным сквозь
облачный туман, печальным, как бы не солнечным светом. Тоскою веяло затишье
на улицах, и казалось, что ни к чему возникли эти жалкие здания,
безнадежно-обветшалые, робко намекающие на таящуюся в их стенах нищую и
скучную жизнь. Люди попадались, - и шли они медленно, словно ничто ни к чему
их не побуждало, словно едва одолевали они клонящую их к успокоению дремоту.
Только дети, вечные, неустанныe сосуды божьей радости над землею, были живы
и бежали, и играли, - но уже и на них налегла косность, и какое-то безликое
и незримое чудище, угнездясь за их плечами, заглядывало порою глазами,
полными угроз, на их внезапно тупеющие лица.
Среди этого томления на улицах и в домах, под этим отчуждением с неба,
по нечистой и бессильной земле, шел Передонов и томился неясными страхами, -
и не было для него утешения в возвышенном и отрады в земном, - потому что и
теперь, как всегда, смотрел он на мир мертвенными глазами, как некий демон,
томящийся в мрачном одиночестве страхом и тоскою.
Его чувства были тупы, и сознание его было растлевающим и умертвляющим
аппаратом. Все доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь. В
предметах ему бросались в глаза неисправности и радовали его. Когда он
проходил мимо прямостоящего и чистого столба, ему хотелось покривить его или
испакостить. Он смеялся от радости, когда при нем что-нибудь пачкали. Чисто
вымытых гимназистов он презирал и преследовал. Он называл их ласкомойками.
Неряхи были для него понятнее. У него не было любимых предметов, как не было
любимых людей, - и потому природа могла только в одну сторону действовать на
его чувства, только угнетать их. Также и встречи с людьми. Особенно с чужими
и незнакомыми, которым нельзя сказать грубость. Быть счастливым для него
значило ничего не делать и, замкнувшись от мира, ублажать свою утробу.
А вот теперь приходится поневоле, - думал он, - итти и объясняться.
Какая тягость! Какая докука! И еще если бы можно было напакостить там, куда
он идет, а то нет ему и этого утешения.
Прокуроров дом усилил и определил в Передонове его тягостные настроения
в чувстве тоскливого страха. И точно, этот дом имел сердитый, злой вид.
Высокая крыша хмуро опускалась над окнами, пригнетенными к земле. И дощатая
обшивка, и крыша были когда-то выкрашены ярко и весело, но от времени и
дождей окраска стала хмурою и серою. Ворота, громадные и тяжелые, выше
самого дома, как бы приспособленные для отражения вражьих нападении,
постоянно были на запоре. За ними гремела цепь, и глухим басом лаяла собака
на каждого прохожего.
Кругом тянулись пустыри, огороды, кривились лачуги какие-то. Против
прокуророва дома - длинная шестиугольная площадь, посредине углубленная,
заросшая травою, вся немощенная. У самого дома торчал фонарный столб,
единственный на всей площади.
Передонов медленно, неохотно поднялся по четырем пологим ступенькам на
крыльцо, покрытое дощатою двускатною кровелькою, и взялся за почернелую
медную ручку от звонка. Звонок раздался где-то близко, с резким и
продолжительным дребезжанием. Невдолге послышались крадущиеся шаги. Кто-то
подошел к двери на цыпочках и остановился там тихо-тихо. Должно быть,
смотрел в какую-нибудь незаметную щель. Потом загремел железный крюк, дверь
открылась, - на пороге стояла черноволосая, угрюмая, рябая девица с
подозрительно-озирающими все глазами.
- Вам кого ? - спросила она.
Передонов сказал, что пришел к Александру Алексеевичу по делу. Девица
его впустила. Переступая порог, Передонов зачурался про себя. И хорошо, что
поспешил: не успел еще он снять пальто, как уже в гостиной послышался
резкий, сердитый голос Авиновицкого. Голос у прокурора всегда был
устрашающий, - иначе он и не говорил. Так и теперь, сердитым и бранчивым
голосом он еще из гостиной кричал приветствие и выражение радости по тому