их подсмотреть, счел бы крайним дурачеством; но, занимаясь этими
упражнениями, я преследовал очень ясную и разумную цель! Однако ни слова
более! Скажу только, что вскоре читателю будет возмещено сторицей это
необходимое здесь умолчание.
себе чин чином выправленное метрическое свидетельство и свидетельство о
поведении, взятое из полицейского участка, сдержанно-уклончивая форма
которого (в справке значилось, что полиции ничего предосудительного обо
мне не известно) меня по-ребячески огорчала и беспокоила. В марте, когда
весна уже дала знать о себе сладостным дуновением ветерка и птичьим
гомоном, я получил предписание явиться в призывной округ для медицинского
освидетельствования и, взяв билет четвертого класса, немедленно отбыл в
Висбаден в настроении, впрочем, довольно бодром. Я знал, что участь моя в
тот день еще не решится, так как почти не было человека, который не
направлялся после предварительного осмотра в так называемую главную
призывную комиссию, выносящую окончательное решение о годности или
негодности рекрутов к военной службе. Ожидания мои оправдались. Процедура
освидетельствования оказалась быстрой, ничем не примечательной и не
оставила по себе никаких воспоминаний. Врач измерил мой рост, ширину плеч,
выслушал меня, задал несколько беглых вопросов и воздержался от каких бы
то ни было заключений. Отпущенный до особого распоряжения и чувствуя себя
как собака на длинной сворке, то есть относительно свободным, я прогулялся
по великолепным паркам, которыми изобилует богатый источник Висбаден,
постоял, восхищаясь и тренируя свой вкус, у витрин роскошных курортных
торговых рядов и вечером вернулся во Франкфурт.
преждевременно установилась летняя жара), и настал день, когда моя
отсрочка истекла, длинная сворка - выше я прибег к этому образному
выражению - укоротилась, и мне предстояло безотлагательно явиться в
комиссию. Как билось у меня сердце, когда я снова сидел среди
простонародья в вагоне четвертого класса висбаденского поезда и на крыльях
пара несся навстречу решению своей участи. Мои спутники, разморенные
жарой, клевали носом, но мне надо было оставаться в полном обладании сил;
я сидел выпрямившись, инстинктивно избегая прислоняться к спинке, и
старался вообразить себе обстоятельства, при которых мне придется испытать
свои силы и которые, как это всегда бывает, конечно, сложатся совсем
по-иному, чем мне сейчас представляется. И хотя меня попеременно обуревали
боязнь и веселость, но исход задуманного не внушал мне тревоги. Я твердо
решил идти на любую крайность и, если понадобится, пустить в ход все свои
душевные и физические силы (без такой готовности, по моему твердому
убеждению, вообще глупо идти на серьезный риск), а потому не сомневался в
моем конечном успехе. Страшила меня только неизвестность: я не знал,
сколько сил мне придется собрать и принести в жертву для достижения цели.
Такая свойственная мне нежная заботливость о собственной персоне легко
могла бы обернуться расслабленностью или трусостью, если бы не
уравновешивалась другими, более мужественными чертами моего характера.
меня суровый перст военного ведомства, переполненное множеством молодых
людей мужского пола. Комиссии отвели первый этаж обветшавшей и запущенной
казармы, унылую комнату, всеми четырьмя окнами выходившую на глинистую
пригородную лужайку, закиданную всевозможным мусором, щебнем, жестянками и
отбросами. За некрашеным кухонным столом сидел какой-то усатый служивый,
унтер-офицер или фельдфебель, и выкликал имена тех, кому надлежало через
узкую дверь идти в закут для раздевания, отгороженный от соседней комнаты,
где происходил медицинский осмотр. Повадки у этого служивого были грубые,
рассчитанные на запугивание новичков. Он громко зевал, выбрасывал вперед
руки и ноги или потешался над образовательным цензом тех, кого ему
надлежало отправлять в "судилище". "Доктор философии", - выкрикивал он с
насмешливым видом, словно говоря: "Мы эту философию из тебя выколотим,
дружище!" Все это исполнило мое сердце страхом и отвращением.
вызывали по алфавиту, то те, чьи фамилии начинались на последние буквы,
волей-неволей были обречены на долгое ожидание. Напряженная тишина царила
в помещении, где собрались молодые люди самых различных сословий. Были
здесь деревенские олухи и задиристые, юнцы - представители городского
пролетариата; господчики из торговых учеников, простодушные ремесленники,
даже какой-то тип, причастный к театральному миру, чья упитанная, синяя
физиономия возбуждала сдержанное веселье: лупоглазые парни неопределенной
профессии, без воротников, в продранных лакированных башмаках; маменькины
сынки, только что со школьной скамьи, и бледные господа, уже в летах, с
остроконечными бородками и благовоспитанными манерами ученых, которые,
чувствуя всю нелепость своего положения, беспокойно расхаживали по залу.
Трое или четверо призывников, чьи имена должны были вот-вот выкликнуть,
уже стояли у дверей босиком, раздетые до рубахи, перекинув через плечо
свое платье, со шляпой и башмаками в руках. Другие, расположившись вдоль
стен на узких скамейках или бочком присевши на подоконники, уже завязали
знакомство и вполголоса перебрасывались словами о своем здоровье и
превратностях рекрутского набора. Временами - никто не знал, каким
образом, - из комнаты, где заседала врачебная комиссия, проникали слухи,
что годными признано уже много юношей, а это значило, что для еще не
освидетельствованных повышались шансы на благополучный исход; впрочем, эти
сообщения никто не мог проверить. В толпе перемигивались, грубовато
подшучивали над теми, что стояли под всеми взглядами почти голые, так как
их имена уже были названы, или направлялись к двери, сопровождаемые все
более фривольным смехом, покуда злобный окрик фельдфебеля не водворял
положенную тишину.
болтовне и соленых шутках, а когда ко мне обращались, отвечал холодно и
уклончиво. Стоя у открытого окна (в переполненном зале сделался очень
тяжелый воздух), я, чтобы скоротать время, смотрел то на замусоренную
лужайку, то на пеструю толпу в помещении. Мне очень хотелось заглянуть в
соседнюю комнату, где правила суд медицинская комиссия, чтобы получить
хоть самое беглое представление о грозном штаб-лекаре, но это было
невозможно, и я усиленно внушал себе, что дело не в личности этого
господина и что моя судьба вовсе не в его руках, а в моих собственных.
Скука тяжело давила на все умы и сердца вокруг, но я не страдал от нее.
Во-первых, я от природы терпелив, могу долго обходиться без всякого
занятия и люблю досуг, который одурманивающая деятельность не
заволакивает, не вспугивает, не стирает из памяти. Кроме того, мне было
отнюдь не к спеху приниматься за выполнение смелого и трудного урока, меня
ожидавшего, и я даже радовался возможности на свободе освоиться и
свыкнуться с ним.
букву "К". Но судьба, как видно, хотела сегодня благодушно подшутить надо
мной: Каммахерам, Келлерманам, Килианам, Кналлям и Кроллям, казалось,
конца не будет, так что, когда наконец было произнесено мое имя и я начал
разоблачаться, мои нервы были очень натянуты. Впрочем, обстоятельство это
не поколебало моей решимости, а, напротив, только укрепило ее.
крестный снабдил меня для новой жизни и которые я из бережливости обычно
не носил, но я заранее решил, что здесь хорошее белье произведет выгодное
впечатление. Итак, я стоял у дверей кабинета в сознании, что мне не стыдно
показаться людям между двух парней в застиранных клетчатых рубашках из
бумажной материи. Насколько я мог заметить, по моему адресу не было
отпущено ни одного насмешливого словца, и даже сержант за столом смотрел
на меня с тем уважением, в котором человек подчиненного положения никогда
не отказывает недоступному для него изяществу и щегольству. Я видел, что
он сравнивает с моим обличьем данные, занесенные в его список, - это
занятие настолько увлекло его, что он прозевал момент, когда надо было
выкрикнуть мое имя, так что я даже был вынужден спросить, не пора ли мне
идти, что он тут же и подтвердил. Итак, я переступил босыми ногами порог
и, оказавшись один за перегородкой, положил свою одежду рядом с одеждой
моего предшественника на скамью, сунул под нее свои башмаки, снял наконец
крахмальную рубашку и, аккуратно расправив, присовокупил ее к остальному
гардеробу. Затем я прислушался и стал ждать дальнейших приказаний.
наверно, отхлынула от лица. Но к этому состоянию примешалось и другое
чувство, радостного порядка, для описания которого не так-то легко
подыскать слова. Не помню уже, в виде ли эпиграфа к газетной статье, или
обрывка какой-то мысли, вычитанной в тюрьме, мне однажды попалась на глаза
сентенция, утверждавшая, что нагота - тот образ, который нам сообщила
мать-природа - всех нас уравнивает в правах и что среди голых не может
быть ни табеля о рангах, ни несправедливого предпочтения. Эта мысль, очень
меня рассердившая, несомненно, должна польстить черни, но в ней нет и
крупицы правды, ибо подлинная табель о рангах устанавливается как раз
первобытной природой, и наготу можно назвать справедливой лишь постольку,
поскольку она-то и подтверждает установленную самой природой
несправедливую аристократическую иерархию людского племени. Я понял это,
когда мой крестный Шиммельпристер впервые чудесно перенес на полотно мой
образ, сообщив ему идеально обобщающее значение, и укреплялся в этой мысли
всякий раз, когда видел человека освободившимся, ну хотя бы в общественных
банях, от всех случайных условностей и выступающим в том виде, в каком он
родился. Вот почему я ощущал живую радость, даже гордость оттого, что мне
надлежало предстать перед высокой комиссией не в случайном нищенском
платье, а а моем истинном, первозданном обличье.
стена и скрывала от моих глаз это судилище, но ухом я улавливал все, что
там происходило. Я слышал, как штаб-лекарь отдавал команду рекруту
повернуться направо, налево, стать так или этак, слышал отрывистые
вопросы, которые он ему задавал, ответы этого малого и его неуклюжее
Самойлова Елена
Маркеев Олег
Сертаков Виталий
Мичурин Артем
Суворов Виктор
Корнев Павел