автор "Ничтожного", отливший в столь образцово чистые формы свое неприятие
богемы, мутных глубин бытия, тот, кто устоял перед соблазном бездны и
презрел презренное, кто возвысился до преодоления своего знания и перерос
иронию, кто привык к почтительному доверию масс, чья слава стала официозной,
чье имя украсилось дворянской приставкой, а стиль ставился в пример
гимназистам, -- он сидел там. Его веки были опущены, и лишь изредка из-под
них мелькал, чтобы тотчас же исчезнуть, насмешливый, смущенный взор, а его
вялые, чуть тронутые косметикой губы лепетали отдельные слова из тех, что со
своеобразной бредовой логикой проносились в его объятом дремотой мозгу:
тем зрима, а значит она путь чувственного, маленький Федр, путь художника к
духу. Но ведь ты не поверишь, мой милый, что тот, чей путь к духовному идет
через чувства, может когда-нибудь достигнуть мудрости и истинного мужского
достоинства. Или ты полагаешь (решение я предоставляю тебе), что этот
опасно-сладостный путь есть путь гибельный, грешный, который неизбежно ведет
в беспутье. Ибо ты должен знать, что мы, поэты, не можем идти путем красоты,
если Эрот не сопутствует нам, не становится дерзостно нашим водителем. Пусть
мы герои и храбрые воины, мы все равно подобны женщинам, ибо страсть
возвышает нас, а тоска наша должна оставаться любовью, -- в этом наша утеха
и наш позор. Понял ты теперь, что мы, поэты, не можем быть ни мудрыми, ни
достойными? Что мы неизбежно идем к беспутью, неизбежным и жалким образом
предаемся авантюре чувств. Наш мастерский стиль -- ложь и шутовство, наша
слава и почет, нам оказываемый, -- вздор, доверие, которым нас дарит толпа,
-- смешная нелепость, воспитание народа и юношества через искусство -- не в
меру дерзкая, зловредная затея. Где уж быть воспитателем, тому, кого с
младых ногтей влечет к себе бездна. Мы можем отрицать это влечение, можем
добиться достоинства, но как ни вертись, а бездна нас притягивает. Так мы
отрекаемся от расчленяющего познания, ибо познание, Федр, чуждо достоинства
и чуждо суровости, оно знает, ему все понятно, оно все прощает, не ведая о
прочности и форме: оно тянется к бездне, оно и есть бездна. Итак, мы
решительно отметаем его и отныне ищем только красоты, иными словами --
простого, величественного, новой суровости, вторичной непринужденности и
формы. Но форма и непринужденность, Федр, ведут к пьяному угару и вожделению
и могут толкнуть благородного на такое мерзостное осквернение чувства,
которое клянет его собственная суровость, они могут и должны привести его к
бездне. Нас, поэтов, говорю я тебе, ведут они к ней -- потому что мы не
можем взлететь, а можем лишь сбиться с пути. Теперь я уйду, ты же, Федр,
останься здесь; и лишь когда я скроюсь из глаз, иди и ты".
вышел из отеля в более поздний утренний час, чем обычно. Он пытался побороть
приступы дурноты, лишь отчасти носившие физический характер, которые
сопровождались непрерывно нараставшим страхом, ощущением безнадежности и
безысходности, распространявшимся и на внешний мир или ограничивавшимся им
самим, -- в этом он был не в состоянии разобраться. В холле он заметил целую
груду багажа, приготовленного к отправке, спросил у швейцара, кто это
уезжает, и в ответ услышал аристократическую польскую фамилию, втайне ему
уже давно знакомую. При этом известии черты его осунувшегося лица не
изменили своего выражения, он только на секунду поднял голову, словно
мимоходом узнав что-то, что не следует знать, да еще спросил: "Когда?" Ему
отвечали: "После второго завтрака". Он кивнул и отправился к морю.
от первой довольно протяженной отмели, отступая к морю, катились буруны.
Отпечаток чего-то осеннего, отжившего лежал на некогда столь пестро
расцвеченном пляже, где даже песок более не содержался в чистоте.
Фотографический аппарат, видимо покинутый своим хозяином, стоял на треножном
штативе у самой воды, и черное сукно, на него накинутое, хлопало и
трепыхалось на холодном ветру.
кабинки, и Ашенбах, укрыв колени одеялом и лежа в шезлонге, почти на равном
расстоянии от моря и кабинки, опять смотрел на него. На этот раз игра шла
без присмотра, так как женщины, вероятно, были заняты сборами, и закончилась
ссорой. Коренастый мальчик, в костюме с кушаком и с напомаженными волосами,
которого звали "Яшу", ослепленный и разозленный пригоршней песка, которую
ему бросили в лицо, вынудил Тадзио к борьбе, которая скоро кончилась тем,
что прекрасный, но слабый Тадзио упал на землю. Но угодливость низшего в
этот прощальный час, как видно, обернулась грубой беспощадностью. Стремясь
отомстить за долгое рабство, победитель не отпустил поверженного противника,
прижимая его спину коленом, он так настойчиво вдавливал лицо Тадзио в песок,
что тому, и без того запыхавшемуся от борьбы, грозила опасность задохнуться.
Его судорожные попытки сбросить с себя тяжеленного малого постепенно
прекратились и стали разве что легкими подергиваниями. В отчаянии Ашенбах
уже готов был ринуться на помощь, но тут силач смилостивился над своей
жертвой. Тадзио, очень бледный, приподнялся и несколько минут сидел
неподвижно, опершись рукой о песок, волосы его спутались, глаза были темны
от гнева. Затем он поднялся и медленно пошел прочь. Его окликнули сначала
задорно, потом испуганно и просительно: он не слушал. Чернявый, раскаиваясь
в своей выходке, догнал его, ища примирения. Тадзио движением плеча отвел
его попытки и пошел наискосок вниз, к воде. Он был босиком, в своем
всегдашнем полосатом костюме с красным бантом.
песке какие-то фигуры, затем вошел в разлившееся подле большого "маленькое
море", где и на самом глубоком месте вода не доходила ему до колен, и,
неторопливо ступая, добрался до песчаной отмели. Здесь он снова помедлил,
глядя в морскую даль, и побрел влево по длинной и узкой косе земли.
Отделенный от тверди водою и от товарищей своей гордой обидой, он --
существо обособленное, ни с чем и ни с кем не связанное -- бродил у моря,
перед лицом беспредельного, и волосы его развевались на ветру. Он опять
остановился, вглядываясь вдаль. И вдруг, словно вспомнив о чем-то или
повинуясь внезапному импульсу, он, рукою упершись в бедро и не меняя позы,
красивым движением повернул голову и торс к берегу. Тот, кто созерцал его,
сидел там, сидел так же, как в день, когда в ресторане этот сумеречно-серый
взгляд впервые встретился с его взглядом. Голова его, прислоненная к спинке
кресла, медленно обернулась, как бы повторяя движение того, вдалеке, потом
поднялась на" встречу его взгляду и упала на грудь; его глаза теперь
смотрели снизу, лицо же приняло вялое, обращенное внутрь выражение, как у
человека, погрузившегося в глубокую дремоту. Но ему чудилось, что бледный и
стройный психагог издалека шлет ему улыбку, кивает ему, сняв руку с бедра,
указует ею вдаль и уносится в роковое необозримое пространство. И, как
всегда, он собрался последовать за ним.,
Ашенбаху, соскользнувшему на бок в своем кресле. Его отнесли в комнату,
которую он занимал. И в тот же самый день потрясенный мир с благоговением
принял весть о его смерти.
Максимов Альберт
Березин Федор
Володихин Дмитрий
Перумов Ник
Роллинс Джеймс
Ибсен Генрик