близким. А это, вероятно, самое важное - знать, что ты необходим другим
людям. Тогда и они тебе будут нужны. А так...
художник. Не обольщаюсь. Так, на среднем уровне. Профессионально крепкий,
как принято говорить. И не перебивайте, слушайте... Все это я знаю, другой
на моем месте стал бы говорить о молодости, о прошедших годах, о том, что
люди были тогда не те, "богатыри, не вы..." Нет, не буду. И богатырем я,
по правде сказать, не был... Мне просто грустно. Грустно, потому что в
жизни нужно чувствовать себя необходимым. А я... я, в лучшем случае,
только нужен... Да и то не знаю, очень ли.
показаться, что все это давно уже сформулировано - так это было размеренно
и ровно, особенно для человека подвыпившего, - в этом же месте он вдруг
запнулся, умолк, потянулся было за бутылкой, увидел, что она пуста,
растерянно оглянулся по сторонам, потом взял бутылку и вышел из комнаты.
Через несколько минут вернулся. Краснота его прошла, он был бледен. Подсел
к столу. Улыбнулся. Улыбка получилась немного жалкой.
(курил он не переставая, прикуривая одну от другой), - к слову, так
сказать. Случай на одном юбилее. Рассказик короткий, не пугайтесь.
Отмечали какое-то "летие" одного старого, доброго, хорошего художника. Его
все любили. По очереди подымались на трибуну, читали адреса, говорили
речи, обнимали старика, целовали. И, ей-богу, все это было от чистого
сердца. Особенно меня тронули двое студентов. Симпатичные такие ребята, в
бархатных курточках, со славными, немного смущенными физиономиями. Они
как-то очень просто и хорошо обратились к старику. Он даже прослезился.
Грешным делом, и я тоже. А потом на лестнице я услышал их разговор - они
меня не видели. Один говорил другому: "Главное, на другой конец стола
сесть (речь шла о предстоящем банкете), а то замучает старик разговорами -
о цели жизни, и как он свою прожил". Сказали и побежали куда-то вниз.
Николая Ивановича - а слушал он его внимательно, сочувственно, - он
невольно ловил себя на том, что ждет удобной паузы, чтобы встать и
распрощаться. Вероятно, надо было другое - сделать веселое лицо и сказать
что-нибудь вроде того, что все это неправда, что вовсе он не одинок, что,
наоборот, он всем нужен, и ему, Юрочке, в частности, вот он научил его
разбираться в картинах, отличать плохое от хорошего, ну и еще что-нибудь в
этом роде. Но это почему-то не получалось, и веселое лицо тоже не
получилось. Наоборот, Юрочка сидел и тупо смотрел в окно, а когда старик
начал свой рассказ о юбилее, подумал: "Вот доскажет, я встану,
извинюсь..."
Иванович - милый, хороший, но в общем действительно не очень нужный, а
Вадим Петрович. Как он тогда сказал: "А может, и я был кому-то нужен,
полезен..." Да, был! Не мог не быть. Юрочка это знал. И ему вдруг
смертельно стало жаль, что нет рядом с ним сейчас Вадима Петровича и что
бог его знает, встретятся ли они еще когда-нибудь...
сердитое лицо Луши.
захлопнула дверь. Николай Иванович взял бутылку и, не ставя на стол,
протянул Юрочке.
сторону, в угол, - мне хотелось бы, чтоб вы не думали, что я на что-то
жалуюсь. Просто хотелось поговорить. Человеку иногда надо поговорить. А
вам я верю. Несмотря ни на что...
стало жарко. Всему, с головы до ног. Он залпом выпил свою стопку, поставил
ее на стол и прямо посмотрел на Николая Ивановича.
встретились. - Не разрешаю... - Он поднес стопку к губам, всего его
передернуло, и залпом ее выпил. - А теперь идите. Десятый час уже. Идите.
Он прождал полчаса. В десять ушел. Почему-то опять оказался у дома Николая
Ивановича. Окно на шестом этаже еще светилось. Юрочка потоптался, зашел
было в парадное, но потом вернулся, взглянул еще раз на освещенное окно и
зашагал в сторону улицы Горького.
пустые бутылки. Сам он лежал на тахте и смотрел в потолок, на старые,
давно знакомые трещины. Одна из них похожа на профиль Пушкина.
застала Николая Ивановича лежащим. Галстук его был развязан, рука упала на
ковер. Глаза были открыты.
милиционеров пытались втолкнуть в машину совершенно пьяного, отчаянно
сопротивлявшегося молодого человека. Но это им не удалось, человек
оказался сильнее их, вырвался и убежал.
в обиду Николая Ивановича, а сам он сволочь и негодяй, и, проснувшись,
боялся взглянуть сестре и матери в глаза. Те тоже ничего не могли понять -
такое с их Юрой никогда не случалось.
15
начале десятого. "И очень хорошо, - подумала она, - значит, уже встали".
Она сдала чемодан и авоську на хранение, чтоб не таскаться с ними по
городу, и тут же стала звонить во все киевские гостиницы. Только в пятой
или шестой - хорошо, что в Яреськах на почте она наменяла целую кучу
пятиалтынных, - ей сказали, что Кудрявцев действительно у них остановился
и живет в тридцать восьмом номере.
пассажиры довольно дружно ей отвечали. Между собой тоже перекидывались
теплыми словечками. Одна толстая, красная женщина с корзиной в руках,
когда Кира Георгиевна пыталась протиснуться к выходу, вдруг вызверилась на
нее: "Ну куда, куда? Точно от мужа сбежала, к хахалю торопится". Киру
Георгиевну это рассмешило - значит, еще похожа на такую!
же висело засиженное мухами объявление: "Свободных номеров нет". В углу
сидела маникюрша. Рядом с ней на маленьком столике стоял телефон. Кира
Георгиевна набрала тридцать восьмой номер.
Проснулся, сейчас подойдет.
майке и пижамных штанах. Вид был непроспавшийся.
лицо", - подумала Кира Георгиевна.
комнату вбежал Вовка - светленький, кудрявый, в красных штанишках на
бретельках. Увидев постороннюю тетю, он смутился.